— Всему этому должно быть объяснение, — в конце концов сказала она.
— Безусловно, — с вызовом подтвердила Дженни и отвернулась от Карен. — Ты злишься на него за то, что он решил оставить меня при себе?
Карен сжала губы и заморгала глазами, чтобы не расплакаться. От боли в сердце стало трудно дышать. Но ответ дался ей без труда:
— Я люблю тебя больше всех на свете.
Плечики Дженни немного обмякли. Через несколько секунд она вновь прильнула к матери, и Карен накрыла ее покрывалом.
— Полежи, отдохни.
Она выключила торшер.
— Не могу, — тихим, испуганным голосом ответила девочка.
— А ты попытайся.
Долго они сидели в тишине. Потом Карен услышала ровное, сонное дыхание дочери. Она обняла девочку, прижалась к ней. Это их с Грегом ребенок. Как все было бы просто, если бы она могла Грега ненавидеть, изгнать его раз и навсегда из своего сердца. Но любовь к нему превратилась в давнюю, неистребимую привычку. Карен сделала над собой усилие, чтобы не думать, где он сейчас: один, на холоде, среди ночи. Избавиться от этих мыслей оказалось невозможно. Каждый вечер Грег стремился поскорее вернуться домой, опуститься в свое любимое кресло у камина, обнять жену, поцеловать дочь. Когда Дженни была маленькой, она говорила, что они трое — папа-медведь, мама-медведица и дочка-медвежонок. Это сравнение их всех очень веселило. И вот папа-медведь, загнанный охотниками, бродит где-то в ночи. А здесь, под их семейным кровом, дотлевают угольки, оставшиеся от семейной сказки. «Как же ты мог с нами так поступить?» — хотелось крикнуть Карен. Но что толку кричать, когда тебя никто не услышит? Никто не услышит, никто не объяснит. Сердце Карен корчилось в языках пламени.
Глава 19
Эмили долго возилась, разыскивая в шкафу непромокаемую шляпку. Уолтер тем временем мыл оставшуюся после завтрака посуду, а его сестра Сильвия сидела у стола, дожидаясь Эмили.
— Тебе давно пора купить посудомоечную машину, — нудила она. — И микроволновую печь. Ты посмотри на этот пол, линолеум давно протерся. Чему тут удивляться? Линолеум был застлан еще в тот год, когда умер отец. Почти полвека прошло. Время-то на месте не стоит.
Уолтер вытер кофейную чашку и поставил ее в сушилку. Дверца сушилки заскрипела, и Сильвия скривилась.
— Не понимаю, как ты можешь так жить? Ты посмотри на эти гравюры, того и гляди на пол свалятся. Неужели так трудно выделить две минуты и приколотить гвозди как следует?
Уолтер убрал последнее блюдце и закрыл дверцу сушилки.
— Я вообще не представляю, как ты можешь тут жить, — вздохнула Сильвия. — Вот у нас в Сисайд-Виллидж настоящий рай. Все новенькое, все сияет. Если что-то сломалось, вызываешь мастеров, и они моментально чинят. Если, конечно, ты сам не в состоянии это сделать, — добавила она, глядя на брата с осуждением.
Уолтер протирал салфеткой очки, не обращая внимания на ворчание сестры.
— В этой старой развалюхе жить вообще невозможно, — повторила она.
Уолтер поднял очки, посмотрел стекла на свет, чтобы убедиться, не осталось ли пятен.
— Честно говоря, — не унималась Сильвия, — после смерти мамы я твердо решила, что ноги моей больше не будет под этой крышей. Мне казалось, что здесь царят мрак и болезнь… — Она передернулась.
— В жизни не встречал более кошмарной персоны, чем ты, — спокойно заметил Уолтер, водружая очки на нос. — Зачем, к примеру, тебе понадобилось идти сегодня на эти похороны? Думаю, тебе просто приятна сама мысль о том, что кого-то убили.
Сильвия возмущенно вскочила:
— Для твоего сведения, я знаю семью Эмери уже много лет, мы встречаемся в церкви. Кроме нашей общины, у них в городе никого нет. Вот если бы ты сам был более примерным прихожанином…
— Ты же знаешь, что Эмили не любит похороны, — заметил Уолтер.
— Ерунда, — фыркнула его сестра. — Эмили совершенно безразлично, куда она идет — на похороны или на званый ужин. У нее есть слабость, о которой ты знаешь так же хорошо, как и я.
Из соседней комнаты донесся голос Эмили:
— Я сейчас! Вот только найду перчатки.
Сильвия поправила юбку.
— Уолтер, тебе тоже следовало бы сходить на похороны. Посмотришь, кто туда явится. Говорят, что убийцу неудержимо тянет на похороны жертвы.
— Ладно, покрасуетесь в трауре без меня.
— Весьма безответственная позиция. Особенно если учесть, что ты упустил убийцу.
Уолтер не ответил. Он надел пиждак и направился к двери черного хода. Постоял на пороге, посмотрел на дождь.
— Ладно, желаю насладиться зрелищем, — сказал он сестре. — День для похорон самый подходящий.
— Мама, ты готова? — спросил Билл Эмери. — Лимузин ждет.
Элис стояла у раскрытой двери чуланчика, битком набитого пустыми сумками, сапогами, зимней одеждой. С самой верхней полки она достала черную бисерную сумочку.
— Помнишь, как Линда подарила мне ее на Рождество? Она сидела с чужими детьми, копила деньги…
Сын взглянул на часы, потом — мельком — на сумочку.
— Не помню. Рождественские праздники все похожи один на другой.
Элис грустно улыбнулась:
— Так я никуда и не сходила с этой сумочкой. Твой отец не любил нарядных вещей. — Она покачала головой. — Ума не приложу, почему Линда выбрала именно этот подарок. Она же знала, что по театрам мы не ходим. Наверно, видела в кино похожую и решила подарить мне.
— Все может быть. Я не знаю.
— Возьму-ка я ее с собой, — решила Элис.
— Но это театральная сумочка. Для похорон она не годится.
— Без тебя знаю, — заупрямилась мать. — Но я все-таки возьму ее.
— Ладно, бери. Ну, нам пора.
Пальцы Элис дрожали, когда она щелкнула замочком.
— Что ты собираешься делать?
— Положу туда свои вещи.
Она показала на старую потертую сумку, лежавшую на телевизоре.
— Дай-ка мне ее.
Подавив вздох, Билл потянул сумку за лямку, и из нее на пол посыпалась всякая мелочь: губная помада, полупустая пачка печенья, мелочь, салфетки. Билл опустился на колени и засунул все обратно, после чего протянул сумку матери.
— Нас же люди ждут, — сказал он.
Элис не спеша перекладывала содержимое из одной сумки в другую.
— Ничего, подождут.
Она задумчиво зашуршала страницами записной книжки.
— Мама, это там тебе не понадобится. Да и вообще, в эту сумочку все не влезет.
Элис вновь стала шарить в сумке, не обращая на сына внимания.
