Генерал Эверс был в немилости у гитлеровского командования. Причиной тому послужила довольно пространная статья, напечатанная им в одном из журналов еще в 1938 году. Анализируя тактику и дипломатию кайзеровского периода, Эверс доказывал, что ошибочное убеждение, будто Германия может воевать на двух фронтах - западном и восточном, - погубило кайзеровскую Германию. Он напоминал о Бисмарке, который всегда боялся борьбы на два фронта и проводил политику умиротворения России.
Выступление это было более чем несвоевременным. В самых засекреченных отделах гитлеровского штаба тогда лихорадочно разрабатывались планы новой войны: Риббентроп ездил из страны в страну, угрозами и обещаниями, укрепляя союз государств Центральной Европы. А в это время какой-то малоизвестный генерал предостерегал от войны на два фронта.
Это выступление могло бы трагически закончиться для Эверса, если бы о нем не позаботились его друзья. Чтобы автор компрометирующей статьи не мозолил никому глаза в штабе, его спешно отправили подальше от Берлина и назначили командиром полка, расквартированного далеко от столицы. После этого генерал больше не выступал в печати, Когда началась война с Россией, он в личном разговоре с генералом Браухичем, который был назначен командующим Восточным фронтом, сослался на знаменитое высказывание Фридриха II о том, что русского солдата "недостаточно убить, его надо еще повалить, чтобы он упал". Этого было достаточно, чтобы обречь генерала на пребывание в тыловых частях, - его перевели на юг Франции, назначив командиром дивизии, и с тех пор совсем забыли: обходили и в наградах.
Эверса нельзя было упрекнуть в симпатиях к России. Он ненавидел русских и не скрывал этого. Но эта ненависть не ослепляла его настолько, чтобы лишить разума. И генерал в разговорах с друзьями продолжал отстаивать свою мысль о том, что война с Россией опасна для Германии. Эверс ставил под сомнение правильность немецких данных генерального штаба о военном потенциале России, не верил сведениям о ее промышленности и населении. Даже более, он был искренне уверен, что единоборство немецкой армии с советской в случае затяжной войны приведет к гибели Германии, поскольку количественное преимущество было на стороне ее противника.
Свои взгляды Эверс в последнее время поверял только ближайшим друзьям. Но даже им не говорил генерал того, что начало битвы за Сталинград он считает самой большой ошибкой гитлеровского командования: русские получили возможность перемалывать в этой гигантской мясорубке самые отборные части гитлеровской армии; даже если Россия поступится Сталинградом, немецкие дивизии все равно будут обескровлены и не смогут прорваться к Москве. Эверс всеми помыслами желал Паулюсу победы. Он с радостью передвигал свои значки на двухкилометровке, когда слышал сообщения о малейшем продвижении гитлеровских частей на любом участке Сталинградского фронта. А где-то в глубине души жила и ширилась тревога за судьбу всей войны.
Когда в сообщениях впервые были упомянуты слова "наступление русских", Эверс чуть не заболел. Правда, кроме этих ничего не значащих слов, в сводках не было ничего тревожного, но генерал, как всякий военный человек, хорошо знакомый с положением на фронтах, умел читать между строк.
24 ноября 1942 года Эверс не спал всю ночь. Печень не болела, не было никаких других причин для бессонницы, но... не спалось.
"Старею!"- с грустью решил генерал, и, взглянув на часы, повернулся, включил приемник: в это время передавали утреннюю сводку.
Первая же фраза, долетевшая до слуха генерала, выбросила его из кровати, словно пружина: советские войска окружили 6-ю армию и 4-ю танковую армию под Сталинградом... Эверс начал поспешно одеваться. Наполовину оделся, но снова устало опустился на кровать. Куда он собирается бежать? Что он может сделать, чем помочь? Да, это начало конца, которого он так смертельно боялся, против которого предостерегал. Как бы ему хотелось сейчас на самом авторитетном военном совете проанализировать положение, создавшееся на Восточном фронте, и дальнейшие перспективы ведения войны! О, он бы доказал всю пагубность стратегии и тактики Гитлера! Но что он может сделать сейчас? Ничего! Молчать. Не проронить ни одного неосторожного слова, ничем не выдать мыслей, снующих сейчас в голове: ведь страшно не только сказать, но даже подумать, что для успешного завершения войны необходимо уничтожить Адольфа Гитлера. Да, да, себе он может в этом признаться - ликвидировать фюрера.
Надо немедленно, какой угодно ценой, заключить сепаратный договор с Америкой, Англией и Францией, развязать руки на Западе и все силы бросить на Восток. О примирении с Советским Союзом нечего и думать. Итак, выход из создавшегося положения нужно искать только на Западе. Это пока единственный путь. Единственная надежда на спасение.
Выходит, надо действовать, и немедленно? Но с чего начать? Кто отважится на такой величайший риск, как государственный переворот, даже во имя спасения Германии?
Эверс мысленно перебирал имена всех своих друзей и единомышленников. Они есть даже в среде высшего командования. А теперь их, верно, еще больше. Надо встретиться, поговорить, посоветоваться. Действовать надо немедленно, иначе будет поздно. Генерал поднялся и пошел в кабинет. В доме все еще спали. Рассвело, ничто не нарушало утренней тишины, кроме тяжелых солдатских шагов по асфальтированной дорожке вокруг виллы. Шаги были четкие, размеренные. Так могут шагать лишь уверенные в себе и в будущем люди. И вдруг генерал представил, что этим, обутым в тяжелые кованые сапоги солдатам со всех ног приходится бежать по степям, удирая от русских. Эверс представил себе тысячи, десятки тысяч обутых в тяжелые кованые сапоги солдатских ног. Они бегут во весь дух, топают, вязнут в снегу и снова бегут изо всех сил...
Генерал опустил шторы, чтобы заглушить шаги за окном. Но все равно они, словно размеренные удары, били и били по напряженным нервам.
Нет, он не имеет права на бездеятельность! Надо действовать, действовать во что бы то ни стало! В дальнейшем ничто не заставит его безмолвно подчиняться высшему командованию, слишком ослепленному, чтобы увидеть бездну, к которой ведет страну Гитлер.
Но надо действовать спокойно и разумно. Единомышленников подыскивать осторожно. Никакой поспешности, а тем более чрезмерной доверчивости к малознакомым людям. Иначе можно в самом начале погубить все дело.
Еще долго сидел генерал у письменного стола, обдумывая план. Из глубокой задумчивости его вывел легкий стук в дверь.
- Доброе утро! Прикажете подавать завтрак?- спросила горничная.
- Да, - коротко бросил Эверс и, раскрыв бювар, начал писать рапорт командиру корпуса.
Ссылаясь на личные дела, генерал просил предоставить ему двухнедельный отпуск для поездки в Берлин.
Генрих обычно приходил в штаб за несколько минут до десяти, чтобы успеть поговорить с Лютцем до прихода Эверса. К этому времени адъютант генерала уже знал все штабные новости и охотно рассказывал о них Генриху, к которому испытывал все большую симпатию. Но в это утро Лютц был неразговорчив.
- Герр гауптман, кажется, меланхолически настроен?спросил Генрих после нескольких неудачных попыток завязать беседу.
- А разве на ваше настроение не действуют никакие события?- Лютц протянул Гольдрингу последнее сообщение со Сталинградского фронта.
Прочитав первые строчки, Генрих тихонько свистнул. Он низко склонился к сводке, чтобы скрыть от собеседника выражение лица.
- Разве вы не слышали утреннего сообщения?
- Я сплю как убитый. И утром радио никогда не включаю.
- Теперь придется слушать и утром, и вечером...
Они замолчали. Каждый думал о своем и по-своему переживал полученные сообщения.
- Как вы думаете, Карл, что все это значит? - первым нарушил молчание Генрих.
- Я небольшой стратег, но кое-какие выводы напрашиваются сами собой. Неутешительнее выводы. Но никакая пропаганда не убедит меня, что все идет хорошо. Вы помните, как в прошлом году наши газеты объясняли отступление под Москвой? Они твердили тогда, что нашим войскам необходимо перейти на зимние квартиры. И кое-кто этому поверил. А меня злит эта политика, скрывающая правду. Ну, а чем теперь объяснит наша пропаганда окружение армии Паулюса? Тем, что мы решили войти в кольцо советских войск, чтобы спрятаться за их спинами от приволжских ветров? Эх, Генрих!
Лютц не успел закончить - кто-то сильно рванул ручку двери, и на пороге появился Миллер.
- Генерал у себя? - спросил он, не поздоровавшись.
- Вот-вот должен прийти.
Майор заходил по комнате, нервно потирая руки и все время поглядывая на дверь. Вид у него был такой встревоженный, что ни Лютц, ни Генрих не решались спросить, что произошло.
Тотчас же по приходе Эверса Миллер заперся с ним в кабинете, но не прошло и минуты, как генерал вызвал обоих офицеров.
