чтобы встретиться после армии, – если бы вся наша толпа поднялась, то не только бы от этих троих, но и от всех старослужащих, находящихся на «пересылке», не осталось бы мокрого места. Но я видел, что никто не поднимется. Все готовы к тому, что первое время в армии их будут унижать, как хотят. Все готовы пройти через это, чтобы через год оторваться на молодых, а вернувшись домой, хлестаться перед неслужившими друганами.
А еще я подумал, что в одиночку мне этих троих, наверное, не уделать. Но я не дам смотреть свой вещмешок и не стану перед ними вытягиваться или сгибаться. Пусть лучше меня здесь прибьют и моя служба закончится, не начавшись, чем я до конца жизни буду вспоминать издевательства, которые согласился добровольно принять.
– Это чье? – высокий показал многоцветную авторучку.
– Мое. – Кузякин сделал шаг вперед.
– Взял, чтобы домой письма писать?
– Так точно, товарищ сержант!
– Тебе еще шуршать, как медному котелку, а ты картинки рисовать приготовился. Грамотный, что ли? А? Не слышу ясного и четкого ответа, солдат!
– Так точно! – Кузякин молодцевато выпятил грудь.
– Откуда ты?
– Из Москвы.
– Не люблю москвичей, – высокий несильно пнул Кузякина в пах. – Пошел на х..! Из Салехарда есть кто-нибудь? Никого?
Его товарищи-культуристы, до этого предпочитавшие молчать, оживились:
– Из Череповца никого нет?
– А с Тюмени?
– Я! – Телятников поднял руку.
– Головка от х..я, – насмешливо отозвался культурист в трусах и тельняшке. – Ты чо, в школе, чтобы руку тянуть? Ладно, подь сюды, земеля… Из самой Тюмени?
– Не совсем. В Заводоуковске родился.
– Ух ты, ни фига себе, и я оттудова буду. – Он взял Телятникова за руку, усадил рядом с собой и обнял за плечи. – Только я тебя чего-то не помню. Ты на какой улице жил?
– Я… Когда мне пять лет было, мама меня в Волгоград увезла.
– Ну?..
Телятников молчал. Культурист смотрел на него и медленно хмурился. Высокий захохотал. Второй культурист, с литым торсом и в галифе, сплюнул на пол.
– Так ты, значит, из Волгограда? Мама, бл…дь, увезла? Ё… твою мать, зародыш ты грёбаный! – Тюменец врезал Телятникову под ребра. Максим охнул и согнулся. Тюменец одной рукой сжал его шею, другой взял за ремень и легко швырнул с кровати в направлении двери.
Телятников просеменил несколько метров, а потом бухнулся на колени и замер в согнутом положении. Дверь распахнулась, в казарму заглянул офицер в высокой фуражке. Лицо у него было скучающее. Он посмотрел на Телятникова, на разбросанные вещмешки, на замершего по стойке смирно Кузякина и его земляка, отворачивающегося, чтобы не сверкать исцарапанной физиономией.
– Острокнутов!
– Я, товарищ майор! – высокий вскочил и поправил китель на спине.
– Что у вас тут происходит?
– Ничего, товарищ майор!
– У меня что, по-твоему, глаз нету? Или я первый день в армии?
– Никак нет, товарищ майор. Мы зашли узнать, может, земляки есть.
– Ну и как, нашел земляков?
– Никак нет, товарищ майор, – Острокнутов развел руками. – Ни одного.
– Значит, так: безобразия не нарушать, молодых мне не трогать, особенно вещи. Утром сам все проверю, понятно?
– Так точно, товарищ майор.
– То-то мне… А этот у вас чего разлегся? – офицер кинул на Телятникова.
– Упал, товарищ майор. Поскользнулся.
– Встань, солдат. И больше не падай!
Телятников вскочил и вытянул руки по швам. Майор придирчиво всмотрелся в его лицо, кивнул сам себе и ушел, плотно затворив дверь. Острокнутов плюхнулся на кровать и принялся что-то тихо обсуждать с культуристами.
Я чуть приподнялся и нашел взглядом Лысенко, лежавшего на соседней кровати. Как и я, он внимательно наблюдал за происходящим. Все остальные предпочитали делать вид, что крепко спят.
– Поможешь мне? – прошептал я. Как раз в этот момент культуристы расхохотались, но Лысенко понял меня и отрицательно покачал головой.
Культуристы встали и отошли, а Острокнутов развалился на кровати, забросив ноги на спинку, и подозвал к себе несколько человек:
– Значит, так, духи, будете изображать дембельский поезд. Знаете, что это такое? Нет? Вы двое – километровые столбики. Встаньте на четвереньки и бегайте отсюда сюда, как будто я смотрю из окна. Вы четверо – деревья. Вы должны не бегать, а проплывать мимо окна, с обеих сторон. Эх, за настоящим бы ветками вас послать, да вы, придурки, дежурному попадетесь… Ладно, так сойдет! А ты, – Острокнутов поманил пальцем Максима, – вставай на тумбочку и изображай паровоз. Умеешь?
Телятников растерянно покачал головой.
– Всему, салаги, вас учить надо! Встаешь ко мне жопой, шевелишь граблями и гудишь: ту-ту-ту, чух-чух-чух! Понятно?
– Так точно.
– Вперед!
Телятников забрался на шаткую тумбочку, сгорбился, задвигал согнутыми в локтях руками взад-вперед.
– Ту-ту-ту! Чух-чух-чух!
Шестеро остальных бегали вокруг кровати. Кузякин и еще один – на корточках, остальные – помедленнее и в полный рост.
– Кайф! – Острокнутов, улыбаясь, закурил и выпустил в потолок длинную струю дыма. Культуристы стояли в стороне и переговаривались. Мне показалось, что по движениям губ я разобрал несколько слов. Что-то наподобие: «Я также… по-молодости… в учебке…»
Не у дел остался только москвич с порезанным лицом. Он переминался с ноги на ногу и старался не смотреть на происходящее. Тем не менее, когда Острокнутов махнул рукой, подзывая его, он заметил и подошел.
– Садись, будешь попутчиком.
Парень примостился на краю кровати, поджав ноги, чтобы их не зацепили «деревья» и «столбики».
– Угощайся! – широким жестом Острокнутов протянул раскрытую пачку «Мальборо».
– Спасибо, товарищ сержант.
– Теперь рассказывай что-нибудь.
– А… О чем, товарищ сержант?
– Сам подумай, о чем люди в поезде говорят. Ты откудова сам?
– Из Москвы, – признался парень, напрягаясь в ожидании удара. Но Острокнутов был настроен благодушно:
– Я уже догадался, что из столицы. У вас у всех рожи такие, и делать ничего не умеете, грёбаные маменькины сынки… У тебя девушка есть?
– Я женат.
– Ух ты! Ну и дурак. Теперь твою жену твой лучший друг будет трахать.
– Не, она не такая.
– Да пошел ты, все они одинаковые. Не такая! А какая?
– Она меня ждать будет…
– Не смеши мою жопу, душара! Слушай, а у тебя ее фотография есть?
Москвич с короткой заминкой покачал головой. Острокнутов лениво снял одну ногу со спинки и припечатал парню каблуком по спине:
– Не умеешь врать, салага! Ну-ка показывай, что у тебя там лежит.
Из внутреннего кармана кителя была извлечена помятая фотокарточка. Острокнутов рассмотрел, тормознул пробегавшее мимо «дерево» и приказал отнести карточку культуристам:
– Пусть посмеются. Слышь, Москва, ты где такую уродину откопал? Тебя чего, заставили жениться? Или у нее папа профессор? А может, она умеет что-то такое, а? Слышь, расскажи, как вы с ней трахались!
Парень молчал, сидя с опущенной головой. После нового удара по спине с мучительной улыбкой посмотрел на Острокнутова и начал что-то тихо говорить. Культуристы подошли ближе, теперь «деревьям» приходилось их обегать. Один из культуристов подставил ногу, и Кузякин упал. Острокнутов, недовольно морщась, жестом руки остановил рассказ женатого москвича:
– Ты чо, Достоевский? Нормальным языком говорить не умеешь? Ты еще в стихах расскажи. То же мне, Пушкин нашелся! Давай заново, и так, чтобы мне было слушать по кайфу. А я на картинку буду смотреть. – Острокнутов взял у культуристов фотографию и пристроил ее на своем животе, между ремнем и складками кителя.
Все закончилось минут через десять, когда в казарму заглянул еще один сержант, с красной повязкой на рукаве. Он постучал пальцем по циферблату наручных часов и сделал еще какие-то знаки, значения
