Кушнера и валить из квартиры. Скорее всего, мы выскользнули бы без помех. Но даже если бы пришлось прорываться с боем, у меня было бы больше шансов добиться успеха, чем сейчас, сидя с Холоновским за столом переговоров.
– Давайте сравним наши силы. У вас – собственные кулаки и некие люди, которые, может быть, выступят в вашу поддержку, причем поддержать вас они смогут только неофициально. Теперь я. У меня есть отец, который сможет задействовать любые правоохранительные ресурсы: милицию, КГБ, суд, прокуратуру и… и даже некоторые так называемые специальные службы, о которых вы слыхом не слыхивали. У меня есть собственные связи в тех же структурах. У меня есть одиннадцать человек, которые умеют обращаться с оружием. Часть из них вы видели в Коминтерне. Да, там они сплоховали! Но этот прокол – исключение, а не правило. Обычно они проколов не допускают. И уж тем более не допустят в случае с вами – в одну воронку снаряд два раза не падает, и если однажды вам удалось выскользнуть, то я могу гарантировать, что этого не повторится. Кстати, знаете почему в Коминтерне все так получилось? Я могу рассказать, тайна тут невеликая! Никто не ожидал вас там встретить, ехали только за девушкой. Парни расслабились и сплоховали. Да, забыл спросить: как нога у вашего друга Кушнера?
Холоновский наслаждался моментом. Я смотрел на него и молчал.
Открылась дверь. Я приготовился схватить Холоновского, чтобы закрыться им в случае нападения, но этого не потребовалось.
На пороге стоял Кушнер. Руки у него были заведены за спину, и, очевидно, кто-то, невидимый мне, стоял в коридоре и удерживал его за запястья. Лицо у Мишки было разбито. Он смотрел на меня с грустью и болью: «Я опять тебя подвел…»
– Константин Андреич, вы меня слышите? После неудачи в Коминтерне я отправил одну свою группу на Валдай, в Новгородскую область. Вам ничего этот адрес не говорит?
3
– Безвыходных положений не бывает, Константин Андреевич. Всегда можно найти компромисс. Было бы желание! Лично у меня оно есть. А у вас? Думаю, вы тоже не против. Позволите, я закурю?
Холоновский взял со стола пачку «Ротманса» и прикурил от хромированной бензиновой зажигалки с откидной крышечкой. Глубоко затянулся, выдохнул, разогнал дым рукой.
– Вредная привычка, а бросить все никак не могу… Без моего приказа вашу мать с ее сестрой никто не тронет. Если мы договоримся, я дам отбой, и если вы не расскажете сами, она никогда не узнает, что у нее могли быть… неприятности. То же самое касается Инги, Кушнера и, естественно, вас. Не смотрите на меня так, Константин Андреич! Я понимаю ваши желания, но эмоции в делах только мешают. Попробуйте рассуждать конструктивно. Я ведь не фашист, а вы не политрук под Сталинградом. По большому счету нам делить нечего. Не согласны? Попробую вас убедить…
Холоновский потушил окурок и посмотрел на сигаретную пачку. Ему явно хотелось закурить еще, но он сдержался. Посидел, потер отбитый подбородок. Я подумал, что у него крепкая челюсть. Многим после такого удара потребовалась бы помощь врача.
– Беда Добрынина заключалась в том, что он принципиально не признавал компромиссов. По дурацкой случайности ему удалось узнать слишком много о моих делах. Узнал, как вы понимаете, не о видеофильмах, которые я ставлю гостям, и не об анаше или «черном», которыми, бывает, кое-кто из гостей забавляется. Он смог увидеть значительно глубже… Сразу хочу предостеречь вас, Константин Андреевич, не суйте нос в эти дела – без носа останетесь. Между нами говоря, Добрынин – не первый…
Так вот, он разузнал нечто, и пришлось пойти на… э-э-э, непопулярные меры, чтобы его остановить. Он вел свой дурацкий дневник. Дневник мы нашли и забрали. Несколько записей в дневнике были посвящены вам. Скажу честно, исполнители проявили инициативу, которую я не санкционировал. Они решили пустить следствие по ложному следу и, забрав дневник, оставили несколько страниц, где упоминалось ваше имя. Своего рода так называемый эксцесс исполнителя. Последствия вы испытали на своей шкуре; давайте не будем их сейчас обсуждать, хорошо?
Я думал, что Добрынин мог поделиться с Ингой своими открытиями. Вы, наверное, в курсе, что они были очень близки? Так вот, я так думал, но полной уверенности не было. Следовало это проверить. Увы, толковых исполнителей для тонкой работы подыскать трудно. Извечная проблема с кадрами. Вот если б вы работали на меня! Так вот, исполнители сработали топорно, они промедлили и засветились. Результат – Инга ударилась в панику и пустилась в бега. Впутала вас в эту историю… Дальше вы знаете.
Сейчас у меня нет вопросов ни к Инге, ни к вам. Я убедился, что вы ничего толком не знаете и мне, соответственно, не опасны. У вас есть какие-то догадки, но, говоря между нами, от истины они далеки. Поэтому я готов принять ваше предложение. Вы забываете про меня, я не трогаю вас. Вот и все.
– Как все просто!
– А зачем усложнять? Я же говорю, я понял, что вы мне не опасны. Живите в свое удовольствие. Надумаете жениться – позвоните, я хороший подарок пришлю и совершенно искренне пожелаю вам счастья. Вы лично, Константин Андреевич, мне глубоко симпатичны. Мне нравятся люди вашего типа. В свое время я пытался заниматься единоборствами и мечтал стать знаменитым чемпионом. Благодаря связям отца я мог заниматься у лучших специалистов, но, увы, спортивная стезя не для меня…
Если мы договоримся, я дам вам честное слово, что с моей стороны вам будет нечего опасаться. Конечно, если вы нарушите соглашение, мы возобновим военные действия, и тогда уже никаких переговоров не будет. Я свои предложения два раза не делаю. Но мне почему-то кажется, что вы держите слово. Как и я…
– А если мы не договоримся?
– Мне бы этого не хотелось. Но если такое произойдет, первый ход за вами. Если вы захотите меня придушить, я вряд ли смогу воспротивиться. Варианты такого развития событий мы уже обсуждали. Если захотите уйти, чтобы начать воевать с шести часов утра завтрашнего дня, я вам предоставлю такую возможность. Уйдете спокойно, переночуете дома, или в своем клубе, или где там еще вам понравится, соберетесь с мыслями, друзьям позвоните, может, они чего дельного посоветуют… В любом случае первый ход делать вам. Если сравнивать с шахматной партией, на вашей стороне только ферзь. Это сильная фигура, но она одна. А у меня восемь фигур и восемь пешек, которыми я могу спокойно пожертвовать, а могу обменять.
Холоновский закурил. Подержал в руке зажигалку, пощелкал блестящей откидной крышечкой. Потом раздраженно бросил ее на стол.
Все-таки он нервничает больше, чем старается показать. Пешки – пешками, но я успею дотянуться до него раньше, чем Муса откроет стрельбу. А покойнику все равно, когда меня поймают и какой вынесут приговор. Если на том свете что-нибудь существует, Холоновский вряд ли попадет в рай, где сможет кататься на облаке и смотреть, как меня ставят к стенке.
Он нервничает больше, чем старается показать, но мне-то что с этого? Похоже, он меня переиграл с сухим счетом. Надо уметь признавать поражения и учиться на ошибках. Хорошо, когда ошибки чужие. Вот Холоновский, наверное, на чужих учится. А у меня как-то все больше на своих получается.
Как он говорил: «блеф»? Хорошее слово, фильм такой был с Челентано. Кажется, в карточных играх есть такой термин. Мне приходилось охранять катал, но сам я,
