к ней на колени.
Инга вздохнула:
– Мне с тобой так хорошо!
– Тогда почему ты вздыхаешь?
Инга долго не отвечала. Я поднял голову. Она смотрела на залив, и в ее взгляде смешивались грусть и надежда.
– Не знаю. Просто все сказки когда-то кончаются.
– Наша не кончится.
– Честно?
– Уверен! Дальше будет только лучше.
Над берегом носились крикливые чайки.
Я искренне верил в то, что сказал.
Часть вторая. Ни война, ни мир
Дагестан, 1987—1989 гг
Глава двенадцатая. «Далеко до первого привала…»
1
Дорога от Махачкалы заняла около часа.
Воинская часть встретила нас скрипом ворот КПП и лозунгом «Коммунизм – это молодость мира, и его создавать молодым!», аршинными буквами написанным на щитах, установленных вдоль дороги к двухэтажному зданию штаба. На небольшой площади перед штабом ГАЗ-66 остановился, и мы выпрыгнули из кузова, не дожидаясь команды. Грузовик тут же уехал, а офицер, сопровождавший нашу небольшую команду, сказал:
– Ждите здесь, – и ушел в штаб.
Нас было четверо. Москвич Антоха Кузякин, Максим Телятников из Волгограда, Андрюха Лысенко из Ивано-Франковска и я. Мы познакомились еще в поезде, когда ехали в Махачкалу. От Ленинграда до Дагестана меня везли почти неделю. Моя команда, сформированная в Выборгском военкомате, что на проспекте Карла Маркса, и имевшая номер 1890, постепенно смешивалась с призывниками из других регионов. Мы занимали целый плацкартный вагон, который цепляли то к одному, то к другому обычному пассажирскому поезду. Сопровождали нас майор и два сержанта, которых интересовало только, чтобы никто не потерялся на остановках, а в остальное время они не покидали единственное в вагоне отдельное купе. Ленинградская команда была самой крупной. После Москвы к нам прибавилось четырнадцать человек, Волгоград и Западная Украина добавили вместе десятерых. Первые два дня мы ходили в вагон-ресторан и смотрели видеофильмы, которые крутил для нас по ночам ушлый буфетчик. В основном он ставил порнуху. Я не совсем понимал, зачем лишний раз расстраивать нервы, ведь нам по идее предстояло два года полного воздержания, но ходил вместе со всеми и платил по двадцать рублей за каждый сеанс. Потом деньги стали заканчиваться, и мы отказались от шикарных обедов в пользу спиртного, которым затаривались при каждой возможности. В Калмыкии мы почти сутки простояли на запасных путях какого-то вокзала. Деньги иссякли, и мы меняли на водку одежду, часы и бритвенные принадлежности.
– Всё равно «деды» отберут! – жизнерадостно утверждал Антоха Кузякин, бывший у москвичей лидером. – Так лучше пропить, чем дарить.
Пили все, и пили много, но почему-то сильно пьяных я не видел ни разу. Наверное, даже самые отчаянные и бесшабашные в глубине души терзались вопросом: «А что же нас ждет?»
Когда мы с Телятниковым ходили за выпивкой, он опустил в почтовый ящик письмо.
– Я своей девушке написал, что меня послали, как Лермонтова, на Кавказ.
Голос у него был довольный, и я спросил, чему он так радуется.
– Как чему? На халяву страну посмотреть разве не здорово? А Кавказ – это вообще классно. Там люди гостеприимные и природа красивая. Главное, первый год как-то вытерпеть, а потом начнется лафа. Как ты думаешь, в какие войска мы попадем?
Я знал, куда должен попасть, но не стал этого говорить:
– Явно не на флот. А ты куда бы хотел?
– Военком обещал, что буду десантником. У меня три прыжка с парашютом, разряды по легкой атлетике…
В пересыльном пункте на окраине Махачкалы нас сводили в баню – помывка холодной водой не заняла и минуты, как поступил приказ строиться, – и выдали форму. Она была новенькой, непривычно царапалась и топорщилась. Два ефрейтора и сержант, руководившие выдачей формы, размер определяли на глазок. Китель мне пришелся впору, но сапоги жали, а штаны и шинель оказались великоваты. Я увидел свое отражение в зеркале: на солдата срочной службы я был мало похож, скорее какой-то дезертир или военнопленный. Впрочем, и остальные выглядели не лучше. Гражданскую одежду можно было выбросить или отправить домой. Большинство выбросило, но несколько человек, в числе которых был и Лысенко, взялись упаковывать посылки.
На ночь нас определили в сырую грязную казарму. Посреди нее, в куче пыли и мусора, валялась швабра. Кто-то очень давно взялся подметать пол, но по каким-то причинам не закончил работу и ушел, даже не приставив орудие труда к стенке.
– Прямо Бермудский треугольник какой-то, – сказал Телятников. Было заметно, что он сильно нервничает, ожидая, наверное, что как только уйдет наблюдающий за нашим размещением офицер, начнется настоящая армейская жизнь, совсем не похожая на ту веселуху, которая царила в дороге.
На всю казарму было шесть железных кроватей, причем не двухъярусных, а одинарных, с драными сырыми матрасами, сырыми на ощупь. Постельное белье, конечно, отсутствовало. Мы разместились по восемь человек на кровати – поперек, голова к голове, спустив ноги на пол. Кто-то сразу уснул, к другим сон не шел, и они время от времени начинали шептаться и шевелиться, мешая отдыхать тем, кто обращал меньше внимания на неудобства. Я дремал одним глазом и сразу проснулся, услышав грозный бас:
– Ты чего, солдат, оху…л?
Оказалось, кто-то из москвичей решил выйти перекурить, и за порогом был встречен тремя «дедами». В казарму он вернулся, пятясь задом и держась за живот. Следом за ним вошли старослужащие. Двое – здоровенные, как Шварценеггер. Один был в красных трусах до колен и тельняшке, другой – с голым торсом, в галифе и начищенных сапогах. Третий превосходил их ростом, но не удался в плечах. Он был единственным, одетым по форме.
Шесть кроватей были расставлены не подряд, а у разных стенок казармы. Та, на которой пристроился я, стояла дальше всех от двери. «Деды» начали с ближней.
– Подъем! – пинками растолкав спящих, они сели на их кровать и принялись шарить по вещмешкам. То, что нравилось, складывали в полиэтиленовый пакет, принесенный с собой. Они отличались разборчивостью и тщательно проверяли качество каждой вещи. Выбрав бритвенный станок, высокий небрежно спросил:
– Чье?
– Мое, – хозяином оказался тот же москвич, который так неудачно вышел покурить.
– Кам цу мир.
– Что?
– Иди сюда, придурок.
Москвич подошел. Я видел, как у него дрожат колени. Он остановился вне пределов досягаемости высокого, и тот, улыбаясь, поманил пальцем. Москвич подошел ближе, и высокий, чуть приподнявшись, ударил его кулаком в солнечное сплетение:
– Это чтоб больше не тормозил. Понял?
– Понял, – прохрипел москвич, держась за грудь.
– Не слышу ясного и четкого ответа, солдат! Ты меня понял?
– Понял!
– Не «понял», а «так точно». Ну!
– Так точно, товарищ сержант!
– О! – высокий посмотрел на товарищей, с улыбками привалившихся к спинкам кровати. – Молоток, сечешь науку, салага! Смир-р-но!
Москвич вытянулся и застыл, только колени продолжали дрожать.
– Шаг вперед! – скомандовал высокий и, когда москвич выполнил команду, опять приподнялся, схватил за китель и заставил наклониться к себе, после чего неторопливо опробовал бритву, несколько раз проведя ей по лицу бывшего владельца. Тот жмурился и дрожал, но продолжал покорно стоять в полусогнутом положении. Из порезов выступила кровь. Высокий нахмурился, бросил станок на пол и раздавил его каблуком: – Говно. Встать в строй!
Москвич попятился.
– Назад! Что надо отвечать, когда я командую?
– Так точно!
– Мудак, отвечать надо «Есть!». Встать в строй!
– Есть!
Я подумал, что если бы вся наша толпа, клявшаяся в поезде друг другу в вечной дружбе, обещавшая поддерживать один другого и обменивавшаяся адресами,
