Не было под холмом нашего стада! Ни единой овечки! То есть, я хочу сказать, не было видно ни одной овцы, и только в восточной части поля взгорбился громадный сугроб, высокий, что твой амбар, и широкий, как жилой дом. Ветер ходил ходуном вокруг снежной горы, и она медленно, словно живая, перекатывалась с места на место.
Те, кто не держит овец, наверное, с удовольствием поглазели бы на это удивительное явление, а для нас, потерявших тут целое стадо, зрелище было совершенно непривлекательным. Уоч начал скрести передними лапами и выть на сугроб, забегая то с той, то с другой его стороны: он уже понял, что было погребено в его гигантском основании.
Мы яростно врубились в белую плоть. Лопаты так и замелькали в наших руках. Всяк из нас, работая на своем месте, вырыл вокруг себя нечто вроде пещеры, с каждым разом все глубже проникая в самое чрево горы. Мы уже вырыли достаточно длинные проходы, а потом вдруг все вместе остановились и прислушались; из-за мощной стены снега, словно последний крик надежды, донеслось слабое «ммэ-э-э!» Я узнал голос: это был Джем, наш самый крупный и самый сильный баран, тот самый Джем, который первым встретил меня, когда я возвращался из Лондона. Мы снова заработали лопатами и вскорости вызволили его из белой неволи. Уоч, опекая старинного приятеля, радостно облизал его с головы до ног. А потом показался второй баран, по прозвищу Том-Забияка. Едва выбравшись на свет Божий, он тут же, как ни в чем не бывало, выставил рога и бодро двинулся на Уоча.
Копая дальше, мы добрались и до остальных овец. Бедные твари стояли в сугробе так плотно, словно бы их запекли в этот чудовищный пирог. Поразительно: дыханием и теплом своих тел овечки растопили снег вокруг себя и под его мощной толщей образовалось пустое пространство, где они и скучились в ожидании нашей подмоги. Двое-трое самых слабеньких погибли от тесноты и недостатка воздуха, а прочие — их было более шестидесяти, — хотя и окоченевшие от холода, остались целы и невредимы.
— А как мы уведем их отсюда? — спросил Джон Фрай в великой тревоге, когда мы откопали уже с дюжину овец. (Копать, замечу в скобках, приходилось очень осторожно, чтобы снежная крыша не обрушилась на животных, все еще томившихся в плену). — Как мы перегоним их через такие сугробы?
— Присмотри-ка за этим местом, Джон, — ответил я, когда мы, опершись о лопаты, стали в круг, чтобы хоть минуточку передохнуть после тяжкой работы. — Присмотри и пока не выпускай их отсюда. Овцам лучше переждать тут. Уоч, дружище, ну-ка помоги Джону!
Уоч весело поднял короткий хвост, и я послал его через узкий проход в громадную снежную пещеру. Затем, выбрав двух самых породистых и тучных овец из первой дюжины освобожденных пленниц, я схватил одну под левую, а другую под правую руку, понес их в другую овчарню, расположенную па вершине холма, и запустил их под навес. Шестьдесят шесть овец перенес я таким способом, забирая по паре каждую ходку, и с каждым разом идти было все труднее и труднее, потому что снег по-прежнему шел не переставая, и сугробы становились все глубже и глубже. Я не позволил работникам даже дотрагиваться до овец: я решил помериться силами с самой стихией. И когда вокруг завьюжило и природа словно бы пустилась во все тяжкие, чтобы поставить меня на место, меня вдруг охватил такой бешеный восторг, что я понял: я скорее умру, чем отдам стадо на милость победительнице! Немало лет минуло с той поры, но и по сей день люди рассказывают эту быль, как легенду, однако даже самые преданные мои почитатели не в силах передать то, что испытал я тогда среди снега и ветра.
Снег валил три дня и три ночи. Если бы я не проторил дорожку от крыльца на двор и не расчищал бы ее все это время, к нашему дому невозможно было бы подступиться. На кухне — темно, как в погребе, несколько оконных переплетов под тяжестью снега ввалились внутрь. Пищу мы вынуждены были готовить при свечах, а печь не могли вовсе: в печи было так холодно, что об этом нечего было и думать.
А потом, когда снег покрыл землю сверх всякого вероятия, и холмистый наш край превратился в равнину, и деревья стали ломаться от неимоверной тяжести, огрузившей их ветви, на небе показалось яркое солнце, но оно не согрело нас, но лишь показало нам, какие потери мы понесли. Шутка сказать: замерзала даже вода в кувшине, стоящем у огня. Мороз косил людей, как чума, и многих мы не досчитались в ту зиму. Часто я слышал звук — ни до, ни после этого не доводилось мне слышать ничего ужаснее,— это был звук дерева, которое мороз разрывал изнутри. Наше большое ореховое дерево потеряло в ту зиму три ветви, а старый дуб, стоявший на перекрестке, разворотило так, словно в него угодило пушечное ядро.
(Но зачем я все это вам рассказываю? Те, кто не видел ничего подобного, только поморщатся и не поверят мне, а если и поверят, то только тогда, когда к нам снова нагрянет такая же вот зима, а этого может никогда больше не случиться).
Свирепые морозы отвадили Тома Фаггуса от нашего порога на несколько недель. Анни места себе не находила, а меня это, признаться, вовсе не расстроило. Не хотел я такого мужа для своей сестры — не хотел, хотя Том теперь снова стал землевладельцем и, к тому же, получил королевское прощение.
С той поры, как ударили морозы, мое природное добродушие как рукой сняло, потому что, несмотря на все наши усилия, мы потеряли половину нашего скота. Каждое утро, заходя в конюшню, я очищал лошадиные морды от длинных сосулек, выросших за ночь. Но изо всех бед самой нестерпимой — по крайней мере, для меня,— была та, что я не мог получать вести от Лорны. И даже не снег, выпавший за три дня, был тому препятствием, а то, что он падал и падал не переставая. Обычно он шел весь день, к ночи снегопад стихал, и на небе высыпали звезды, яркие, как бриллианты, и мороз трещал особенно яростно, и каждый звук, колебавший воздух, резал слух, словно взрыв артиллерийского снаряда. А потом наступало утро, и снегопад возобновлялся с новой силой.
Однажды утром Лиззи, забежав на кухню, где я растапливал гусиный жир, (я мазал им лицо и руки), звонко поцеловала меня,— то ли потому, что пожелала согреть свои милые губки, то ли потому, что узнала нечто необыкновенное, и ее распирало от гордости, и ей захотелось непременно поделиться этими знаниями с кем-нибудь.
— Жаль, — заметила она, — что ты почти ничего не читаешь.
— Много ли проку в чтении,— возразил я, — когда крыша прогибается от снега, а на поверхности торчит один дымоход!
— Самое время сесть и почитать, Джон, - наставительно сказала Лиззи. — Знания помогают нам выходить из величайших затруднений.
— Аминь, — ответил я, скорчив постную мину. — Ты, что, проповедник, священник? Впрочем, кем бы ты ни была, до свидания.
С этими словами я повернулся к выходу, но Лиззи, вцепившись в меня обеими руками, заставила меня сесть и выслушать ее.
- Джон, дорогой, сейчас не до шуток. Нынешней ночью я чуть не замерзла в своей постели, а наша Анни так и вовсе превратилась в сосульку. Потрогай мои руки. Чувствуешь, какие холодные? А теперь послушай, что я вычитала о заморских краях, где климат в десять раз хуже нашего и где выжить могут только умные, сметливые люди.
— Не смогу я, сестричка, выслушать тебя сейчас. Мне еще кучу дел надо переделать. А вот после завтрака я, пожалуй, послушаю насчет твоих заморских климатов. Ну, я пошел. Не забудь сварить кофе для матушки.
Лиззи выглядела несколько обескураженной, но она знала, что дел у меня действительно невпроворот, и согласилась чуточку потерпеть, потому что прочитанные книги не лишили ее, слава Богу, здравого смысла.
После завтрака она сказала мне, что прочитала книжку о так называемых «арктических регионах», где никогда не бывает тепло и никогда не тает снег, но где люди придумали одну хитрую штуку и приспособились жить не хуже нашего. Им не в диковину, когда у них выпадает столько снега, сколько нынче выпало у нас, и когда это происходит, они надевают на ноги особые снегоступы и запросто ходят, где вздумается, не боясь провалиться. Лиззи показала мне на картинке, как выглядит это изобретение: очень легкое, очень прочное, сработано из ребер животных и шкур, натянутых на них; пять футов в длину, один в ширину, и концы спереди и сзади загнуты кверху. Все я узнал от сестры — что, как, чего и сколько,— но не рассказала она, хитрая лиса, только одного — как трудно на этом ходить.
За работу я принялся сразу же, и, изрядно провозившись, смастерил-таки пару снегоступов, почти, можно сказать, как в книжке. Вначале я совсем не мог ходить на них, поминутно задевая ими друг о дружку, спотыкаясь и доставив Лиззи и Анни несколько веселых минут. Тогда я снял свое изделие и еще раз помозговал над ним, попросив Лиззи принести книжку. Сравнив рисунок со своей работой, я исправил в ней кое-какие ошибки, кое-что переделал, затем снова надел снегоступы, вышел за порог и — совсем другое дело! - пересек двор и, представьте себе, ни разу не упал. Лодыжки после этого путешествия болели у меня неимоверно, и все же на следующий день я продолжил освоение необычной ходьбы и уже к вечеру передвигался так, словно родился в тех краях, про которые мне прочитала Лиззи. Когда Джон Фрай увидел, как я на исходе дня спускаюсь с холма, он в страхе бросился бежать, зарывшись головой в ближайший сугроб. Он решил, что я украл у ведьм два решета, на которых, как утверждает молва, эти зловредные леди имели обыкновение летать над холмами каждую субботу в полночь.
