А теперь — ходу, Джон, ходу! Я надел снегоступы, изял Лорну на руки, приказал Гвенни не отставать и бегом помчался к саням. Гвенни, конечно, не смогла угнаться за мной, но к тому времени, когда я, усадив Лорну в санки, укутал ее меховыми полушубками, подоспела и Гвенни с двумя мешками за спиной. Я усадил ее рядом с Лорной, а затем, бросив последний взгляд на долину, столкнул санки в обледенелый гранитный желоб.
Санки полетели вниз по крутому, опасному пути, а я, прицепившись сзади, как мог, гасил скорость всей массой огромного своего тела.
Мы благополучно миновали черный водоворот, и вскоре санки вынесло на луговину. Я впрягся и потащил их дальше, причем не без труда, потому что дорога в этих местах была ухабистая. Гвенни хотела спрыгнуть и помочь мне, толкая санки сзади, но я решительно отказался, потому что мороз, как я и ожидал, был уже к тому времени страшенный, и я побоялся, что Гвенни, покинув Лорну, лишит ее своего живого тепла.
В дороге Гвенни отморозила нос, потому что не удосужилась вовремя спрятать его в меховой полушубок. Волей-неволей мне пришлось остановиться, что само по себе было очень опасно: луна нещадно заливала нас своим светом, и не заметить нас в эту минуту на луговине мог разве только слепой. Я начал растирать нос Гвенни снегом, как научила меня Лиззи, и пока я тер, Гвенни хныкала с таким видом, будто нос ей отморозил именно я. Лорна, ослабевшая от голода, лежала без движения, и я со страхом подумал, как бы она, не дай Бог, не впала в тот тяжелый, так называемый «снежный сон», от которого пет пробуждения.
Поторапливайся, Джон!
Я снова впрягся в санки, рванул с места так, что Лорна наверняка вылетела бы из них, если бы ее не удержали крепкие ручонки Гвенни. Через час мы уже были дома, и все собаки фермы приветствовали нас нестройным, но радостным хором.
Сердце мое трепетало от волнения, а щеки горели карче, чем костер. Дунов, Понравится ли Лорне наша ферма? Понравится ли Лорна матушке? Но Лорна не промолвила ни словечка: она лежала, не поднимая тяжелых век. Матушка тоже ничего не сказала: узнав, что я привез Лорну, она разразилась бурными рыданиями.
Санки стояли у открытых входных дверей. Гвенни выпрыгнула из них, и там оставалась только Лорна. Все наши столпились на пороге. Впереди всех, конечно, была Бетти с огромной метлой, за ней — Анни и матушка, а Лиззи стояла чуть поодаль. Взяв матушку за руку, я подвел ее к саням.
— Ты должна взглянуть на нее первой, — сказал я. — Посмотри, может быть, ты признаешь в ней свою дочь?
Когда матушка отогнула воротник мехового полушубка, руки ее задрожали. Лорна спала. Матушка наклонилась, поцеловала ее в лоб и сказала:
— Благослови тебя с ней Господь, Джон!
И снова заплакала.
— А теперь, полагаю, мы должны ее малость потревожить, — сказала Бетти озабоченным участливым тоном. — Ну-ка, Анни, бери ее под руки, а я возьму за ноги.
Они подхватили Лорну и внесли ее в дом. Все женщины бросились к Лорне, и я понял, что моя помощь ей больше не нужна. Вернувшись к саням, я сгреб Гвенни в охапку и принес ее на кухню. Здесь я поставил перед ней горшок с беконом и горохом, и Гвенни, набросившись на еду, стала уписывать ее за милую душу.
Я спросил ее, почему она позволила двум пьяным парням ввалиться в дом, и когда она рассказала, как было дело, мне осталось винить в этом только себя самого. Любезные читатели, видимо, помнят, что мы договорились об одном громком стуке и двух потише. Так вот, когда нелегкая принесла тех осоловелых негодяев, один из них, пьяный, что называется, в дым, стукнул громко, а другой, что потрезвее, постучал дважды — чуть повежливее и потише. После этого Лорна бросилась к дверям и с готовностью отодвинула засов.
Обо всем этом Гвенни рассказала мне с набитым ртом и облизывая ложку. А затем из гостиной известили, что Лорна пришла в себя. Я немедленно встал, но прежде чем уйти, посоветовал Гвенни, пока она среди нас, попридержать язычок и не слишком доверять женским словам.
Лорна сидела в кресле у огня, обложенная подушками. Глаза ее были широко раскрыты, но, судя по всему, она не понимала, что происходит.
— Выйдите все, кроме матушки, — сказал я тихо, но достаточно твердо.
Когда все вышли, матушка сказала:
— Мороз по-прежнему у нее в мозгу, Джон, Я слышала, такое бывает.
— Она узнает — непременно узнает меня, — убежденно сказал я. — Нужно просто посидеть рядом, а остальное придет само собой.
Я был уверен: Лорна узнает меня среди миллионов людей, только не нужно мешать ей. И я сел подле Лорны, возложив дальнейшее на природу, время и волю самой Лорны. И сейчас же глаза ее, смотревшие на меня с сомнением и как бы издалека, засветились нежностью и добротой, а потом вспыхнули от любви и доверия. Ее маленькие ручки наощупь отыскали мои — огромные, надежные, сильные, — и, затрепетав, замерли между моими горячими ладонями.
Так мы и сидели, боясь пошевелиться, боясь даже оторвать взгляд друг от друга, преисполненные покоем, счастьем и надеждой на то, что мир будет милостив к нам... Рядом раздался всхлип, а потом матушка попыталась сделать вид, что она только закашляла. Поняв, кто перед ней, Лорна встала на ноги и стремительно бросилась к старинному дубовому креслу, где с клубком пряжи и спицами сидела матушка.
Лорна, взяв работу из рук матушки, отложила ее в сторону и, преклонив колени, возложила руки матушки себе на голову, взглянув на матушку с покорностью и смирением.
— Благослови тебя Господь, прекрасная мистрисс, — проговорила матушка, склоняясь над Лорной. — Благослови тебя Господь, мое дорогое дитя!
Так Лорна нашла кратчайший путь к сердцу матушки, — как когда-то нашла к моему, — и это был путь жалости и сострадания ближних, осененный красотой, молодостью и добротой самой Лорны.
Глава 32
Лорна на ферме Плаверз-Барроуз
Джереми Стикльз, задумав атаковать Дунов, отбыл собрать войска куда-то на юг. Он покинул нас еще до наступления холодов, а потом, когда ударили морозы, ни о каких военных действиях уже и речи быть не могло. Сказать по правде, меня нимало не заботило, как долго простоит такая погода, потому что еды и топлива в доме было предостаточно. Я вообще не желал скорого возвращения мастера Стикльза, потому что его появление в нашем доме было чревато сумятицей и неразберихой. Дуны же, — я был уверен в этом,— не явятся за Лорной до тех пор, пока не растает снег. Конечно, о том, куда подевалась их королева, они разнюхают, причем довольно скоро. Марвуд де Уичхолс, водивший с ними дружбу, почти наверняка узнал меня и обо всем рассказал Карверу Дуну. Я с удовольствием представил себе, как взбесился Карвер, узнав, кто умыкнул у него из-под носа ту, которую многие годы прочили ему в невесты и которую он чуть не уморил голодом, когда она пошла против его воли. Повторяю, я был совершенно уверен в том, что вся эта шайка не скоро нагрянет к нам в гости, и я не однажды говорил Лорне, что у нас на ферме она в полной безопасности и что здесь ей не просто рады, но в глазах всей Плаверз-Барроуз она подобна майскому цветку.
Я не в состоянии передать и сотой доли правды о том, как у нас полюбили Лорну. Она покорила всех мягкостью, обходительностью и каким-то особенным умением выслушать всякого, кто приходил к ней со своими горестями и тревогами, и способностью облегчить чужую душу одним лишь безмолвным сочувствием. Ее полюбили так, что я уже начал испытывать нечто вроде ревности. Матушка не знала, как угодить ей, Анни почти боготворила ее, и даже острая на язык Лиззи не задевала ее своими колкостями, особенно когда узнала, как много книг довелось прочесть Лорне.
Когда Лорна появлялась на кухне, Джон Фрай и Бетти терялись от смущения и любопытства. Во-первых, они отродясь не видывали никого из рода Дунов в такой близи, во-вторых, они глубоко чтили ее происхождение, в-третьих, им не терпелось узнать как можно больше о любимой девушке мастера Джона, которая, по их выражению, попала на ферму Плаверз-Барроуз прямо с облаков. Сломом, когда Лорна появлялась на кухне, это значило, что обед наверняка подадут с опозданием.
Увы, Лорне полюбилось ходить именно на кухню, и никакими силами нельзя было выманить ее оттуда. Не то чтобы у нее была какая-то особая склонность к стряпанью, как, скажем, у нашей Анни, — нет, ей, собственно, правилась не стряпня и не ее, так сказать, результаты, — ей нравилась сама обстановка кухни; она любила смотреть на огонь, весело пляшущий в большой печи, на копченые окорока, свисающие с потолочных балок, любила вдыхать аппетитные запахи, витавшие вокруг,— словом, нее то, что можно описать одним-единственным словом — домашность. А может, кто знает, ее тянуло сюда еще и потому, что тут из-за нее больше всего ахали и охали: ведь девушки так падки на лесть!
Потому всякий, кому нужна была Лорна, наверняка мог найти ее на нашей старой кухне, где она чувствовала себя так, словно все здесь было знакомо ей с детства, а мне казалось, что только появление Лорны вносит жизнь и цвет во всю эту будничность. Если вам, любезные мои читатели, интересно было бы узнать, насколько девушки, сохраняя верность чувства, меняются с изменением их жизненного уклада, вы должны были бы взглянуть на мою Лорну после того, как она, позабыв прошлые тревоги, две недели прожила под нашим деревенским кровом. Может, эти перемены объяснялись тем, что рядом был я, — хотя многие, судя обо мне со стороны, считали и считают меня простачком и тугодумом, — а может, на то были какие-то иные причины, — я тут ничего не утверждаю, а лишь высказываю свои скромные предположения. Да и, сказать по правде, не часто мы виделись с Лорной в эти дни, потому что мне нужно было следить, как идет молотьба, и более половины работы сделать самому.
