работала на нескольких работах, чтобы оплачивать счета, пока муж заканчивал обучение. И именно она заботилась о сыне первый год его жизни, наблюдая, как развивается карьера мужа, хотя сама оставалась на месте. Но присяжные этого не заметили. Все, что они видели, – это ее ярость. Во время дачи показаний Сэл часто отклонялась от темы допроса, сыпала в адрес мужа грязными ругательствами. Удар, который вызвал смерть сына, перестроил ее сердце и разум. Она вся пылала в огне, и ей было плевать, следовала она протоколу или нет.
– Когда мы только поженились, я не подозревала, что он способен на такую нерадивость, – проговорила Сэл. – Он казался хорошим, честным, даже высоконравственным. Был ласков с животными, никогда не повышал голоса и не говорил резких слов. И все же…
Ее голос затих, но мы точно знали, о чем она думала. Понимали так глубоко, что отзывалось в душе, в сердце.
– Понимаете, – сказала Сэл, – его лицо служило ему алиби. Он был признан виновным в непредумышленном убийстве и осужден на десять лет тюрьмы с обязательной психической реабилитацией. В следующем году он выйдет на свободу. Теперь вы понимаете, почему этому миру никогда не светит искупление?
В тот вечер ручейки пота, что стекали по нашим телам во время тренировки, были подобны крещению. Мы бегали вокруг радара и смотрели наверх, на зеленоватую дымку северного сияния, которая, казалось, пульсировала от чуждого предчувствия. В тот самый момент мужчины устремляли взор на другие планеты, запускали спутники в просторы бесконечного космоса в поисках следующей цели завоевания.
Сэл права.
Волей мужчин управлялась даже необъятность Вселенной.
Глава 11. Роза
В полночь Роза крадется мимо тихих комнат Цветов, держа в руках ботинки и парку. Все спят, но она все равно старается не издать лишнего звука. Один неверный шаг – и за ней бросятся собаки.
У входных дверей торгового центра Роза быстро натягивает верхнюю одежду, обувь и замирает. Еще не поздно вернуться в холодную темную комнату, всю ночь перечитывать какую-нибудь книгу Мейера, а после заснуть и видеть сны о мгновении, когда она соберет чемодан со скудными пожитками из номера Дэмиена в «Петле». О том, как она послушно заканчивает работу, за которую ей платят.
«Я вернусь, как только смогу», – пообещала она матери.
Они сидели рядом на ее койке в поместье. На следующий день Роза уезжала в лагерь.
«Не волнуйся обо мне, – сказала мать. – Со мной все будет хорошо».
Она коснулась щеки Розы тыльной стороной ладони.
«Это мать должна беспокоиться о дочери, а не наоборот».
«Я понимаю, – Роза попыталась улыбнуться. – Я хочу, чтобы у тебя было то, что ты заслужила».
«У меня есть ты. Вот и все, что мне нужно. Так что постарайся позаботиться о себе. У тебя только одна жизнь».
Сейчас, выходя из торгового центра, Роза думает о словах матери.
Одна жизнь.
Глаза не сразу привыкают к открытому пространству, все вокруг расплывается. Стоит ясная ночь. Полная луна заливает заснеженный участок холодным голубым светом, позволяя различить темную изгородь деревьев.
Когда Роза доходит до северной границы участка, там ее уже ждет Брадобрей. Он ничего не говорит, только показывает узкое отверстие в металлическом заборе и помогает Розе пролезть. Затем берет ее за руку и ведет сквозь деревья. И только когда они приближаются к черному снегоходу, припаркованному за мусорным контейнером, Брадобрей спрашивает:
– Уверена?
Роза усаживается позади Брадобрея, и ее сердце тяжело колотится в груди.
– Да. Поехали.
Брадобрей заводит снегоход – и он набирает скорость, петляя между деревьями. «Миллениум» уменьшается, исчезая из виду. Вокруг хлещет ветер, и Роза прижимается щекой к шерстяному бушлату Брадобрея. Мимо проносится дикая природа, в ушах стоит вой.
Они едут полчаса, потом Брадобрей сворачивает на дорогу, которая упирается в деревянный забор. Спрыгивает со снегохода, идет по глубокому снегу широченными шагами и быстро отпирает ворота. В свете фар Роза видит, как его дыхание превращается в клубы белого пара. Брадобрей возится с керосинкой, и она вспыхивает желтым светом. Брадобрей поднимает лампу повыше и ведет Розу ко входной двери маленького и скромного деревянного домика.
На вид ему лет сто, судя по вздувшимся старинным цветочным обоям в коридоре. На дощатом полу лежит потертый коврик, в воздухе пахнет Брадобреем: елью, растопкой и дымом.
Брадобрей, кажется, чувствует себя в этом доме более раскованно, чем в церкви. Он снимает бушлат, вешает его на крючок. Сегодня Брадобрей одет строго: в мягкую рубашку и подтяжки.
– Разведу огонь, – говорит он и проходит мимо Розы так близко, что она чувствует струящееся с его тела дыхание мороза.
Пока он возится с камином, Роза осматривает дом. В зале скудное убранство, разве что на стене висят фотографии в рамках, на которые падает мягкий свет лампы. Самое старое изображение – черно-белый снимок семьи из двенадцати человек вокруг деревянного плуга в поле. Мужчины в комбинезонах, с зачесанными набок волосами, стоят как истуканы, их неулыбчивые сестры и жены, сложив руки поверх цветастых фартуков, сидят в высокой траве, и к ним жмутся дети.
Роза следует за снимками, где одно поколение резко сменяется другим. Вот семья носит очки в роговой оправе и кринолины и, улыбаясь, стоит перед машиной-универсалом. А вот тут они одеты в расклешенные брюки и вязаные пончо, с длинными волосами на прямой пробор, а младшая девочка озорно размахивает флажком со знаком мира. На следующем снимке семья восседает в неоновых парках на снегоходах, а за ними простирается покрытый инеем лес. Четкая родословная. Крепкая семья.
Единственный портрет своей семьи, который Роза видела, был сделан за месяц до гибели ее отца. На фотографии мать держит маленькую Розу, а отец возвышается над ними на полголовы, криво усмехаясь, положив руку на хрупкие плечи жены. Мать выглядит застенчивой, даже нервной, с короткими, зачесанными набок волосами. На ней плохо сидящая блуза в «огурцах» с отложным воротничком, найденная на чердаке свекрови. Отец одет в мятую рубашку с жирным пятном на нагрудном кармане, он весь излучает блаженство. Вот моя жена и ребенок. Вот то, что я создал.
– Ростом ты пошла в отца, – часто повторяла Розе мать, – но лицом – в меня.
Что правда: у нее черные волосы матери и кожа медного оттенка, опущенные углы рта и негустые брови. Но, судя по фото, глаза она унаследовала от отца: светло-карие, горящие на солнце оранжевым.
Глядя на снимки, где-то внутри Роза распадается на части от боли. Она не знает ни истории своей семьи, ни родины матери, ни языка и культуры, которые, как ей казалось, не имела права считать своими. Дом для нее всегда был рядом с матерью. Вдали от нее Роза чувствует себя безродной и свободной. И одновременно с этим – разболтанной, словно никак не может обрести свою истинную суть.
Последняя фотография на стене – небольшая семья. Отец, мать, мальчик. Роза узнает черты, которые повторялись на протяжении десятилетий: прямой нос, широко посаженные глаза и копна темных волос. В лице мальчика они проявляются ярче всего.
– Это ты, – с удовлетворением осознает Роза. – Вот это – ты.
Брадобрей подходит ближе, освещая мальчика лампой.
– Мне было интересно, заметишь ты или нет. Фото сделано на следующий день после моего десятилетия.
Роза осматривает комнату.
– Это здесь ты вырос?
– Да, – кивает Брадобрей. – Но тут уже давно никто не живет. – Он проводит пальцем по лицу женщины, которая держит мальчика за руку. – Руки моей матери всегда были теплыми, даже зимой.
Он долго молчит, и Роза понимает, что он охвачен давно похороненными воспоминаниями. Брадобрей аккуратно касается ее запястья:
– Принесу нам выпить.
Брадобрей ведет Розу в заднюю часть дома. Аккуратная кухня выкрашена в ярко-желтый цвет, на окнах – выцветшие клетчатые занавески. Пол покрыт линолеумом, истончившимся и затертым у раковины.
Роза наблюдает на Брадобреем. Ей нравится, с какой заботой он разворачивает завернутый в ткань хлеб, откупоривает бутылку виски. Он тихонько напевает, протирая два стакана, и наливает в каждый на палец. Затем отрезает два толстых ломтя хлеба и подает на деревянном блюде вместе с сыром и салями.
Они переносят виски и еду в гостиную, скудно обставленную, чисто вымытую, с кружевными шторами на окнах. Брадобрей жестом приглашает Розу сесть в обитое коралловым бархатом кресло. Тепло потрескивает, добавляя уюта, огонь.
– Перед этим камином ели мои родители, – говорит Брадобрей и занимает второе кресло. – Поэтому предпочитаю сидеть тут, когда прихожу
