к околоточному злобу. Нет, просто это был самый легкий способ исполнить свое предназначение – забрать баронессу обратно. То, что мы видели, в итоге – дело рук людей. Назарова и Неймана. Они попробовали направить стихию в нужное им русло – и заплатили за это своими жизнями и жизнями невинных. Если бы не их ритуал – Амалия Штеффель и околоточный остались бы в живых, а нам не пришлось бы срочно латать дыру из нашего мира в жуткое задверье. Стихия может убивать – но куда ей в этом плане до людей?
IV
20 декабря 1880 года, вечер, поезд Санкт-Петербург – Москва
После отповеди Корсакова какое-то время молодые люди ехали молча. Владимир устыдился своей вспышки, а Постольский то ли опасался задавать новые вопросы, то ли пытался переварить услышанное. За окном тянулись безрадостные зимние пейзажи: густые хвойные чащи, изломанные линии деревьев с облетевшей листвой да бескрайние, занесенные снегом поля. Скоро и их скрыли ночная тьма и свирепая вьюга. Снег пошел так плотно, что обеспокоенный поручик даже сходил до кондуктора поинтересоваться, ждать ли задержки в пути. Вернулся неуспокоенным – служащий гарантий дать не смог.
На первой большой станции Владимир накинул пальто и вышел вдохнуть свежего воздуха после душного вагона. Постольский остался, опасаясь, что поезд тронется быстрее, чем ожидалось. Корсаков же пребывал в самоуверенном убеждении, что без него уж точно не отправятся.
В длинном округлом станционном здании приветливым теплым светом горели окна пассажирской залы. Корсаков решил не отказывать себе в удовольствии и заглянул в просторный станционный буфет, поэтому в вагон он вернулся с ароматными, еще горячими пирогами. По дороге, сунув гривенник кондуктору, отправил того за кипятком в кубовую [32]. В купе Владимир плюхнулся на свое место и протянул один пирог попутчику. Перед самым отправлением запыхавшийся кондуктор вернулся с двумя стаканами обжигающе горячего чая.
– Итак! – прожевав первый кусок, поинтересовался Корсаков. – Полковник обещал, что ты введешь меня в курс дела. Изволь. Что ты мне можешь рассказать об училище?
– Дмитриевское – одно из старейших в стране, – благодарно откликнулся на предложение продолжить разговор Павел. – Готовит в основном кавалеристов. С Высокой школой [33], конечно, ему тягаться не по силам, но ценится оно повыше других, нестоличных. Сам я учился в другом, но порядки везде одинаковы. Полковник передал мне, что вас… тебя планируют отправить инкогнито, как учителя, но не сказал, по какому предмету.
– История.
– А… – протянул Постольский. – Тяжело тебе придется.
– Почему? – не понял Корсаков.
Лицо Постольского резко переменилось, приняв снисходительно-брезгливое выражение.
– Понятно все, – высокомерно протянул поручик и прошипел: – Сугубый…
– Прости? – опешил Корсаков, не ожидавший такой перемены.
– Боюсь, именно такой прием тебе стоит ожидать, – надменность слетела с Постольского так же быстро, как появилась. Молодой жандарм грустно улыбнулся. – Учти, что и юнкеры, и большинство преподавателей из армейских презирают гражданских. Все люди и все науки делятся на две категории: военные и сугубые. История относится к сугубым. Сиречь – гражданским и заслуживающим презрения. А уж если ее преподает штатский – тем более.
– Интересные у вас там нравы, – был неприятно удивлен Владимир.
– Не нравы, – отрезал Павел. – Цук!
– Что?
– Цук. Это такой кавалерийский прием – резко дернуть поводья, чтобы заставить лошадь бежать вперед или встать на дыбы. А в училищах так называют «славные традиции», – последние два слова Постольский намеренно выделил голосом. Получилось презрительно. – Подобие «цука» есть везде, но в училищах и кадетских корпусах он самый строгий. Юнкера похваляются, что их традиции восходят к французскому Сен-Сиру, а основателем у нас был чуть ли не Лермонтов. Это… Как бы тебе объяснить… Система подчинения. Спайки. Осознания, что сейчас ты самое бесправное существо на земле, и только выполняя приказы старших, ты заслужишь право через год повелевать другими. Такими же, как ты когда-то. Первый год ты будешь «сугубым зверем», «молодым», «вандалом», «пернатым», «хвостатым». На второй – станешь «корнетом».
– Не рановато ли для чина? – фыркнул Корсаков.
– О, поверь, среди юнкеров ты встретишь и майоров, и полковников, и генералов, – мрачно пообещал Павел. – Сегодня ты – «зверь», «вандал» и «скиф», трепещущий под зорким взглядом благородного корнетства, едва садящийся на учебного коня, и представляешь собою только подобие юнкера кавалерии. А через год – ты сам уже благородный корнет и хранитель всех традиций школы! Но до этого тебя будут унижать. Бить. Объяснять, какие кровати в общей комнате «корнетские». Как пересекать курилку. По каким лестницам ходить. Стегать розгами. Тебя разбудят и спросят: «Молодой! Пулей встать! Как имя дамы сердца господина корнета? Какие подковы в четвертом эскадроне лейб-гвардии Конно-Гренадерского полка? Что такое жизнь сугубого вандала?»
– И что это такое? – заинтересованно спросил Корсаков. Вместо ответа Постольский резко встал, вытянулся по струнке и отрапортовал:
– Жизнь «вандала» – есть громадный стеклянный шар, на тонком волоске висящий и разбивающийся при малейшем дуновении благородного корнета!
Он упал обратно на диван:
– Надо же, до сих пор это помню… Понимаешь, это ломает человека. Ломает больше, чем все, что ему довелось вытерпеть в кадетском корпусе. Говорят, что узы братства среди корнетов благодаря «цуку» становятся нерушимыми, но это не так…
– И ты через все это прошел? – сочувственно спросил Корсаков.
– Не совсем, – покачал головой Постольский. – Понимаешь, у «зверя» есть возможность обратиться к благородному корнетскому комитету и потребовать, чтобы в отношении него «цук» прекратился. И если господа корнеты сочтут нужным, то так оно и будет.
– Так просто?
– Почти. Тебя не будут трогать и издеваться. Все станут крайне вежливыми. Ты можешь ходить где хочешь и делать что вздумается. Но никто после этого не подаст тебе руки, не назовет другом и не поможет в трудную минуту. Ты перестаешь существовать. И после училища это не прекратится – каждый твой сослуживец в полку будет знать, что ты пошел против славных традиций, а значит, недостоин ни уважения, ни продвижения по службе. Ты спрашивал меня, как я оказался в Жандармском управлении железных дорог? А вот так. После того как я потребовал прекращения цука, после окончания учебы путь в гвардию, армию или даже в обычные жандармы мне был заказан. Я не знаю, что полковник во мне разглядел, но если бы не он – я бы сейчас служил на одной из пригородных станций, без надежды на перевод или повышение. Теперь ты понимаешь, куда мы едем и с какими трудностями тебе придется столкнуться в поисках убийцы?
V
21 декабря 1880 года, утро, Николаевский вокзал, Москва
Несмотря на опасения Постольского, поезд прибыл на московский Николаевский вокзал [34] без опозданий. Молодые
