также была, как мы видели, мысль освободить английские войска из Египта. И с принципом, умилявшим Бенкендорфа, и с возражением против русских операций со стороны Персии менее всего согласовалось объявление аннексии Египта, которое не могло не вызвать (и, как известно, вызвало) действительно сильное возбуждение и отозвалось, следовательно, на усилиях Англии не только во Франции, но и в Дарданеллах. Алексеев, по-видимому, был единственным человеком, находившим, что если все это и «отлично», то лишь с английской точки зрения. Уже в 1916 г., когда приехавший в Ставку английский генерал Кольвелль весьма уклончиво отнесся к предложению усилить войска в Персии и Месопотамии, Алексеев писал Жилинскому: «Таким образом, мои расчеты на совместные, согласованные действия с англичанами против турок со стороны Багдада, Керманшаха и Муша рушились. Между тем эти действия разрушили бы всякие серьезные предположения о походе против Египта»[159], — предположения, лишь подкрепленные объявлением аннексии. Рядом с этими протестами Алексеева болтовня Бенкендорфа[160] о «принципе политической гармонии держав Согласия» обнаруживает всю глубину «национальной» политики Сазонова, Николая II и всей русской дипломатии военного времени.
Одну оговорку к изъявлению своей благодарности Грэю сделал Сазонов: меморандум Бьюкенена оказался «сдержаннее в выражениях», чем сам Грэй в разговоре с Бенкендорфом, и надо было лишь добиться, чтобы Бьюкенен формулировал английское обещание словами Грэя. Разница, очевидно, сводится к тому, что Бенкендорфу было обещано решение «сообразно русским интересам», а Сазонову в меморандуме — «в согласии с Россией». Остается вопрос: передал ли Бенкендорф точно слова Грэя, окрылившие Сазонова упоением великой дипломатической победы. Как всегда в подобных случаях, Бенкендорф напускает столько туману в своих высокопарных сообщениях, сколько было необходимо, чтобы замести следы собственной беспомощности и отбить охоту в министерстве докапываться до точного делового содержания его переговоров и отчетов о них. Нельзя, однако, слова «Грэй не пойдет дальше умеренных заявлений (proclamations moderees)» отнести к чему-либо иному, кроме вопроса о Константинополе и Проливах. Далее, он забегает вперед и — без сомнения, «напетый» Никольсоном — внушает Сазонову, что Грэю не следовало бы предавать гласности и свое умеренное заявление, ибо отсюда «проистекало бы опасение перед военной гегемонией, заступающей место германской гегемонии». Опять-таки, для Англии, с Египтом, и для России, с «умеренным заявлением» Грэя, мерки оказались совершенно разные.
21 ноября состоялось то свидание Палеолога с Николаем II, о котором речь была выше, — по «Воспоминаниям» Палеолога. Теперь мы знакомимся по дешифрованной телеграмме японского посла Мотоно, сообщавшего, со слов самого Палеолога, об этом интересном свидании японскому правительству, с вступительной частью беседы, пропущенной французским дипломатом в его воспоминаниях: «Государь сказал: вам (Палеологу) сообщили, что недавно в политических кругах некоторые лица утверждали, что Россия в настоящее время желает мира. Я, император России, вам теперь категорически заявляю, что Россия в настоящее время не желает мира и будет продолжать войну, пока германский милитаризм не будет сокрушен, и прошу вас сообщить об этом французскому правительству. Как французский посол заметил, император не сделал прямого указания, но под „некоторыми лицами“ следует разуметь Витте и… (здесь следует нерасшифрованное слово). Особенно Витте в разговорах со мною высказался в том смысле, что война против Германии нецелесообразна».
В этой телеграмме отразилось разногласие в верхах по вопросу о том, полезна ли династии война против Германии или нет. По крайней мере, Розен так именно формулировал вопрос. Витте мог, конечно, в глубине души формулировать вопрос и шире, но, даже и в самой академической форме, говорить об этом он позволял себе лишь с представителем Японии, где Германия и во время войны имела много друзей и где было очень мало убежденных сторонников ее уничтожения или раздробления. «Некоторые лица» шептались между собою и с японским послом, в то время как другие громко кричали о германских происках и интригах среди высокопоставленных русских «немцев» и «германофилов», осаждая этими доносами Палеолога и Бьюкенена. «Шептание» принимало угрожающий характер. Шептунам затыкали горло Проливами и Константинополем. Крикунов заставляли до хрипоты кричать о верности «дорогим союзникам» — опять-таки Проливами и Константинополем. Россия молчала, а за нее император России, получивши бумажку, сочтенную за «вексель» на Константинополь и Проливы, заявлял: Россия не хочет мира, Россия будет воевать, Россия будет выслуживать, — до последнего солдата и куска хлеба, — награду сэра Эдуарда Грэя.
2. Соглашение о Константинополе и Проливах
В то время как Алексеев, несмотря на нежелание идти против течения, приходил снова и снова к заключению о необходимости использовать всякую возможность заключить мир с Турцией, Сазонов принимал все меры к ликвидации этой возможности, обнаруженной расторопным Серафимовым в Константинополе. «Между нами и турками стоит вопрос о Проливах» — такова формула Сазонова[161], уничтожающая все соображения Алексеева о необходимости пожертвовать «мечтой» ради попытки спастись из безвыходного военного положения. Сэр Эдуард Грэй спешит формально заверить Сазонова, что он «не вступит ни в какие сепаратные переговоры» с турками. Но если Сазонов с упоением затягивал потуже петлю, в которой задыхалась Россия и русская армия, то Грэй был далеко не так свободен от сознания ответственности перед своей страной за отказ от возможности смягчить и сократить бремя войны — тем более столь приятным способом, как сокращение русских притязаний в «больном» вопросе. (Поучительно сравнить мысль Грэя в подсахаренном изложении Бенкендорфа с изложением ее в собственной телеграмме Грэя Бьюкенену от 10 февраля 1915 г.) Однако Сазонов, подстегнутый в заседании Государственной думы ораторами всех буржуазных партий, конкурировавших друг с другом в «патриотическом» усердии, сославшись на эту демонстрацию общественного мнения, предупредил, что об уступке с его стороны речи быть не может, и сошелся лишь в конце февраля с союзными послами на условиях перемирия (в случае прорыва Дарданелл и сдачи Турции), включавших выдачу германских судов, немедленное и полное разоружение всей сферы Проливов, пребывание союзных эскадр в Золотом Роге и занятие союзниками укрепленных пунктов[162].
Вместе с тем наступило время оформить сделку и привлечь к ней Францию — тем более что Извольский обнаружил нетерпение вступить в эти переговоры и даже припугнул, что французское правительство, по неосведомленности, «легко может пойти по ложному пути»[163]. Страшно было Сазонову, однако, не это, а то, что на вопрос в палате общин по поводу речи Сазонова в Государственной думе Грэй дал ответ столь уклончивый и неопределенный[164] (но именно словами самого Сазонова, с добавлением, однако, что «точная форма» доступа России к свободному морю, «несомненно, будет установлена условиями мира»), — что потребовалось самым срочным образом установить эту «точную форму» перед думскими и прочими патриотическими кругами, — в особенности ввиду союзнических операций в
