и Проливов. Англичане и французы, следовательно, имели полную свободу формулировать столь несбыточные пожелания или «планы» («desseins»), что реализация их была заведомо неосуществимой. Возражать против таких несбыточных проектов Сазонов не мог, не отказываясь от соглашения о Проливах; несбыточность же этих проектов влекла за собою, как мы видели, «неосуществление» соглашения о Проливах. На это Сазонов мог только закрывать глаза, держась обеими руками за драгоценную бумажку.
На такой основе зимою 1916 г. происходили в Петрограде переговоры о программе раздела Азиатской Турции между Сазоновым и господами Сайксом и Пико. Отсылая читателя к соответствующему нашему изданию[179], напомним лишь, что эта грандиозная программа действительно вышла далеко за пределы осуществимого. Иначе и не могло быть по той очевидной причине, что переход к России Константинополя и Проливов с берегами и островами в такой мере нарушал планы и интересы англо-французского империализма, что условием его даже теоретического допущения должен был и мог быть только англо-французский раздел всей Османской империи, всей Передней Азии.
Инструкция Извольскому по поводу мартовской (1916 г.) парижской союзнической конференции действительно выдвигает на первый план неприкосновенность соглашения о Константинополе и Проливах, в связи с чем Извольскому и нужно помнить, что «мы готовы предоставить Франции и Англии полную свободу в определении западных границ Германии». Нет сомнения, что «свобода нашего разграничения с Германией и Австрией» — дело второстепенное. Гораздо важнее было оставить за собою полную свободу «великодушия» в отношении Польши.
В конце лета 1915 г. в Петербурге обсуждался вопрос о времени занятия германцами Петрограда[180], и министры вместе с Сазоновым спасали Россию коллективным протестом против решения Николая II занять место Николая Николаевича, предсказывая неминуемую революцию, если только Кривошеин (или Поливанов) не сядет на место Горемыкина. Спасители потерпели полную неудачу. На место «надоевшего» Сазонова посадили Штюрмера. Между тем уже вторая половина 1915 г. ознаменовалась забастовками крупнейших петроградских заводов, и вся Россия с нетерпением ждала, по ходячему тогдашнему народному выражению, «перемены».
В Европе организовалось и развивалось революционное ядро будущего Третьего интернационала. Циммервальд и Кинталь были пройденными уже этапами. Социалистические партии раскалывались, и левые меньшинства завоевывали такое влияние на рабочие массы, что «правящие» партийные большинства вынуждены были отказываться от безусловной поддержки «правительств обороны» и требовать выяснения целей войны. Во Франции наиболее уязвимым местом был вопрос о «русских целях», слишком непопулярных и в буржуазных слоях и представлявших для социалистов-патриотов повод, требуя «устранения несправедливости 1871 г.», демонстрировать свою антианнексионистскую невинность в отношении русского империализма. Об этом говорит с тревогой Извольский в своем письме от 16/29 августа 1916 г., дающем почувствовать надвигающуюся с этой стороны опасность.
VIII. Отношение Италии к вопросу о Константинополе и Проливах
Информация маркиза Карлотта в Петрограде была довольно обстоятельна, как это показывает телеграмма его от 26 февраля 1915 г. В качестве стороннего пока наблюдателя он неплохо разбирается в фактах и находит им верную оценку; он полагает, что Англия затягивает переговоры о Константинополе и предпочитает обойтись без помощи России в Дарданеллах, пока держится надежда на легкий или, по крайней мере, скорый успех этой операции.
Операция эта вызвала в Италии сочувствие и опасения; сочувствие было обеспечено перспективой возобновления торговли (и подвоза хлеба) с югом России, опасения же связаны были с возможностью «ликвидации Турецкой империи», при неучастии Италии в дележе ее. По свидетельству русского посла в Риме А. Н. Крупенского, эти опасения «склоняют многих» в пользу выступления Италии на стороне держав Согласия, наравне с потерей надежды на добровольное согласие Австро-Венгрии на территориальные уступки в пользу своей ненадежной союзницы.
Самый вопрос об участии Италии в войне связывается с дискуссией между тремя правительствами по вопросу об участии Италии в дарданелльской операции. Для Сазонова, разумеется, все заслонялось опасением, не отзовется ли это участие на дальнейшей судьбе соглашения о Константинополе? Если от этого зависит выступление Италии, он предпочитает обойтись без Италии, как и без балканских государств. Но с другой стороны, верный себе, он готов «принять всякое соглашение (как он заявил 5 марта Палеологу), к которому пришли бы Франция и Англия и которое обеспечило бы сотрудничество Италии, при том условии, что Проливы и прилегающие к ним территории рассматривались бы вне поля действий Италии».
Можно было бы принять это за манию. Ведь сказал Сазонов Палеологу загадочную фразу 8 марта по поводу обещания французского правительства содействовать решению константинопольского вопроса: «Ваше правительство оказывает союзу неоценимую услугу, о которой вы, может быть, не догадываетесь…»[181]
Но и эта фраза, и это маниакальное упорство объясняются если не вполне, то в значительной степени предположением, что и Сазонову была понятна невозможность заставить Россию воевать «до победного конца» без помощи того «византийского миража», который, по выражению Палеолога, «прельщал общественное мнение до такой степени, что оно становилось почти равнодушным» к военным неудачам и потерям. Мы говорим «не вполне», имея в виду меморандум Сазонова (Палеологу и Бьюкенену) от 7 марта (22 февраля), начинающийся словами: «Так как великобританское и французское правительства, по-видимому, придают известное значение итальянскому сотрудничеству, г. Сазонов не намерен ему противиться». Дело шло, как бы то ни было, о «миллионе штыков», как внушительно объяснял Сазонову сэр Эд. Грэй; российскому министру иностранных дел военное положение представлялось в таком свете, что он явно пренебрегал этой безделицей и считал необходимым, во всяком случае, сократить предположенные шестью месяцами раньше условия «вознаграждения» Италии, по-видимому имея в виду «сберечь» Валону. Это действительно может навести на мысль, что Сазонов прилепился к английской и французской дипломатии с тем самозабвением по отношению к иностранным покровителям, которое Розен считал особенностью психологии государственных людей императорской России[182]; или что российское императорское правительство по отношению к Италии, Греции и т. д. испытывало чувство ревности, страха и недоверия, которое связано с сознанием своей зависимости и появлением новых претендентов на благоволение власть имущих; по-видимому, ему и в голову не приходила мысль о сближении с Италией, вызывавшей у петроградских властителей, сидевших за одним столом с лондонскими и парижскими государственными деятелями, враждебное и презрительное отношение. Делить «мир» с какой-нибудь Италией или даже с Грецией или Болгарией после второй «отечественной войны» на международном Петроградском (как уже говорилось) конгрессе казалось и непристойным, и нелепым с точки зрения курса, взятого на «мировую» великодержавную политику.
Константинополь и Проливы — для того чтобы придать им то значение, которое явилось целью и основой всей этой политики, — надо было рассматривать не как конец, а как начало, как выход, на первое время, на средиземноморскую арену. Нужно было поэтому обеспечить себе положение в восточной половине
