Отдохнув и собравшись с силами, Мирон пристально посмотрел на жену с детьми и голосом, не терпящим возражения, приказал:
— Феодосия, выйди с детьми на минуту! Я должен сказать кое-что Семёну и его другу… А также Савве…
Феодосия и дети вышли. Мирон немного помолчал, потом протянул руку Палию:
— Семён, друг, дни мои сочтены, и не сегодня-завтра я предстану перед богом. Помирать мне не страшно. Жаль только так рано расставаться с белым светом… Но и это пустое!.. Мучит меня лишь мысль: как жить Феодосии с малыми детьми? Пропадут они одни… Знаю, Савва будет помогать, он добрый… Но у него своя семья…
— Зачем об этом думать, брат? Даст бог, не помрёшь, — постарался утешить больного Палий. — И не год, и не два побродишь ещё по свету!
— Э, братик, чует моя душа, что и этой весны уже не увижу. Вот лучше послушай, что я тебе скажу…
— Говори.
— Семён, пообещай, что после моей смерти ты не оставишь на произвол судьбы жену и детей моих… Возьми их под свою опеку… Ты вдовец, я знаю… И тебе, ещё не старому человеку, тоже нужен домашний уголок и заботливые женские руки. Поверь мне, лучшей женщины, чем Феодосия, на всей Украине не сыщешь… Так поженитесь если, конечно, она захочет, и будьте счастливы!
— Мирон, о чем ты говоришь?! — воскликнул потрясённый Палий. — Ты ещё живой. И мы надеемся, будешь жить.
— Нет, я уже собрался ad patres[39]. Больше того, мне кажется, я говорю с тобой уже с того света… Поэтому не перечь мне. Будь настолько добр, пообещай, что сделаешь так, как я прошу…
— В этом можешь не сомневаться: я позабочусь о твоей семье. Вот только что касается Феодосии…
— Что именно?
— Ты не имеешь права навязывать ей свою волю. Сам знаешь, жена, мать у нас на Украине — всему голова.
— Я не навязываю. Я же сказал — если она захочет… Спасибо тебе, брат. Теперь мне и помирать будет легче. Идите! А Феодосия пускай войдёт…
Казаки вышли.
Под утро беглецы были разбужены громким плачем Феодосии — Мирон умер.
Похоронили его здесь же, на безымянном хуторе, в старом погребе, ибо нечем и некогда было выкопать в мёрзлой земле могилу. Поставили над ним наскоро сколоченный крест, постояли немного, пока Феодосия и дети, обливаясь слезами, припадали к дорогой могилке.
Метель утихла, над бескрайним заснеженным полем всходило слепяще-холодное солнце. Начинало морозить.
Обоз опять шёл на север.
2
Снега выпали в ту зиму такие, что лошади проваливались по брюхо. Поэтому только на десятый день вконец обессиленные беглецы добрались до Фастова.
Древний город встретил их мёртвой тишиной. На заснеженных улицах — никаких следов человека. На месте домов — обгорелые чёрные остовы, а те, что уцелели, стояли без окон и дверей. В закопчённых каменных стенах иезуитского коллегиума и костёла, некогда самых больших и красивейших зданий, которые теперь тоже зияли провалами окон, с криком носилось вороньё.
Обоз остановился на горе. Отсюда открывался широкий-вид на пойму реки Унавы и заунавские просторы. Вдалеке на фоне искристо-белого снега густо зеленела лента старого соснового бора, тянувшегося до самого Киева.
— Ох, роскошь какая, матка боска! — воскликнул Спыхальский, воздев руки кверху и нацелив в голубой простор свои рыжие усы. — Имел бы я крылья, то взмыл бы с этой горы и воспарил над всем этим краем аж во-он до того лясу! Эх, и завидую я, панове-братья, птицам, которые носятся высоко в небе и могут всегда, как только захотят, с высоты любоваться красотой этой!
— И правда, здесь красиво, — согласился Арсен. — Не хуже, чем у нас в Дубовой Балке над Сулой… Только грустно как — ни одной живой души!
— До чего довели землю нашу! — с чувством сказал Палий. — И султаны, и ханы… И свои «янычары»… Вытоптали, выжгли, разорили дотла. Сможет ли она когда-либо подняться вновь?
Все молчали. Мог ли кто ответить на этот вопрос? Да разве один только Фастов в руинах? Они уже проехали пол-Украины, и почти повсюду — пепелища и запустение. Сколько народа нужно, чтобы заселить эти пустоши? Сколько сил потребуется для их возрождения?
Пока разбитной, вездесущий Иваник, которого Палий в шутку прозвал генеральным квартирмейстером, размещал людей на ночлег в сырых, но все же тёплых кельях иезуитского коллегиума, пока мужчины ходили к Унаве за сеном и камышом для коней, а также за дровами, Палий с Арсеном, Спыхальским, Романом и Саввой Грицаем поднялись к фастовскому замку. Перед разбитыми в щепы воротами с остатками брусьев на длинных и крепких железных петлях Арсен, который шёл впереди, вдруг замер: по рыхлому снегу петляли человеческие следы.
— Эге, да тут кто-то есть! — сказал он и вытащил из-за пояса пистолет. — Интересно, друг или враг? А мы думали, что во всем Фастове ни души!
Он осторожно вошёл в крепость. Друзья не отставали от него.
Следы повели их через широкий двор к противоположной стене, к единственному уцелевшему среди крепостных построек небольшому домику. Крыша его во время пожара, видимо, сгорела, но кто-то уже позднее покрыл её вязанками камыша и ржаной соломы. Из высокой кирпичной трубы вился едва заметный сизый дымок.
Арсен толкнул дверь, крикнул в тёмные сени:
— Эй, кто тут живой, отзовись!
Внутри послышалось неразборчивое бормотание, но никто не показывался. Казаки вошли в полутёмную комнатку.
Перед печью, в которой малиново догорали дубовые сучки, стояла сгорбившись старушка. Чёрные сухие руки ловко орудовали рогачом. С печи, давно не мазанной и облупившейся, испуганно выглядывали две пары ребячьих глазёнок.
Вся комната была завалена старым хламом, дровами, сушёными опятами, дикими грушами и кислицами. В одном углу, отгороженном толстыми сосновыми поленьями, темнела изрядная груда желудей. Всюду по стенам висели пучки красной калины и разных трав.
На скрип двери старушка оглянулась, но не тронулась с места, выжидательно глядя на незнакомцев.
— Добрый вечер, мать! — поздоровались казаки.
— Дай боже здоровья и вам, детки! — прошамкала она в ответ. — Я думала, на этом свете уже и нету никого, ан, люди есть.
— Есть люди, бабуся, — сказал Палий. — А вот в вашем Фастове — негусто. Кроме вас вот, — кивнул он на печь, — пожалуй, больше никого?
— Больше никого… Осталась одна я с внучатами. А если правду сказать, с чужими сиротами. Бродили по пожарищу… Настеньку тут подобрала, а хлопец сам прибился.
— Не прибился, а пришёл, — отозвался с печи мальчонка.
Все повернулись к детям. Девочка лет семи в смущении опустила большие чёрные глазки и шмыгнула в закут, за дымоход. А мальчик, которому можно было дать лет десять или одиннадцать, смело смотрел на незнакомцев из-под соломенно-светлой чёлки.
