«Генерале Гранте», но чтобы вот так, топором рубили человека, – такого не было! И не по пьяному делу, что обычно происходит, а с целью узнать о грузе! Кто-то проверил, что же именно мы везем, свинец или…
– О золоте знали только я, Ларри, ты да офицер! – напомнил капитан, пытаясь справиться с волнением и начать соображать логически. – А вот видишь, что получается! Еще кто-то знает!
– Боюсь, что после загула вашего помощника в трактире старого Томаса о золотом грузе узнал весь Мельбурн! Ладно еще, если этот проходимец один. А если целая шайка? Мы в Мельбурне приняли в команду двенадцать человек! Ого, это уже прилично. Да к этому, если кто-то из старого состава соблазнится золотишком… Могут попытаться захватить барк, а нас – на рею!
– Я все время думаю о рулевом… Об этом немце. Ну не идет он у меня из головы, хоть вымбовкой[17] по затылку бей! Посмотреть по годам – зелень полуморская, а по грамотности – сам за капитана может встать на мостик и вести даже такой большой корабль, как наш барк!
Боцман в растерянности пожал плечами, закусил нижнюю губу, старательно обдумывал все варианты, по которым Генрих Дункель мог узнать о золоте в трюме.
– Не придумаю, откуда ему могло быть известно про груз? Ларри сам его отыскал, не он же к нам напросился, как прочая портовая шваль… В пересменок я заходил в кубрик – Генрих спал так, что его едва растолкали подняться на вахту. Если только Ларри и в самом деле проболтался про груз, а Генрих успел смекнуть… И это не подходит – остальных мы набрали за неделю до того дня, когда помощник ушел в крепкий загул, за ночь до отплытия… Не могли они заранее сговориться в шайку… Что-то другое, но что?
Уильям Лофлин, с трудом сохраняя устойчивое положение на зыбкой палубе, распорядился, стараясь смотреть на боцмана, а не на длинноногого солдата:
– Заколоти ящик, Питтер, да вызови сюда офицера. Передай ему мой приказ – самому лично сидеть в трюме, с пистолетами в руках! И в эту дверь никого не впускать, кроме тебя. Ты его кормить будешь сам, а вахтенным солдатам стоять у двери, но с той стороны, откуда проход в матросский кубрик. Всякую сволочь, которая сунется сюда без моего или твоего сопровождения – стрелять в лоб! Все понял, Питтер? Ну и отлично, иначе мы не доберемся до Лондона… Пророчил пьяница Ларри, что не миновать нам всем беды, и сам пророк несчастный куда-то уже сгинул. Ну, пошли наверх, вон как болтает барк. Да и страшно, вдруг заговорщики прикроют нас в трюме, так что и не выбраться будет, а они тем временем захватят корабль…
Генрих Дункель видел, как через десять минут из своей каюты, замотавшись в серый плащ, вслед за боцманом вдоль штормового леера побежал офицер и один из приданных ему солдат. Увидел и криво усмехнулся. Сторонний человек вряд ли понял бы причину скептицизма на лице рулевого и отнес бы это на счет естественного пренебрежения моряка к сухопутному служаке – офицер бежал неловко, и когда их настиг пенистый вал очередной волны, упал на палубу, почти скрывшись под водой. Счастье его, что боцман успел ухватить его за ворот плаща, удержал около себя, иначе кормил бы он акул… Солдат оказался посмекалистее – с ружьем на спине, он обеими руками вцепился в крепление шлюпки, и когда вода сорвала его с ног, остался висеть на руках в горизонтальном положении, словно длинная водоросль у скалы в пик отлива, прикрепившаяся к холодному камню одним концом.
– Сэр капитан, как ведет себя барометр? – спросил Генрих, как только офицер и солдат вслед за боцманом пропали за дверью в носовой кубрик. – Есть ли надежда?
– Как портовая шлюха – падает перед каждой золотой монетой! – довольно грубо ответил Уильям Лофлин, так и не найдя объяснения мучившему его ощущению, что с этим моряком он уже где-то виделся. Чтобы не смотреть на рулевого, он оглянулся за корму, вжал голову в плечи и с нечеловеческой злостью прорычал. – Опять идет!
Генрих понял, что там надвинулся еще один вал – и не последний, разумеется! – приник грудью к штурвалу, чтобы тугая накатистая масса не ударила о большое рулевое колесо, зажмурил глаза. Подумал: «Да сожрут меня акулы с потрохами, если это не так! – а я разживусь этим золотишком! В карман его, конечно, не напихаешь и за борт не сиганешь – аккурат вертикально поплывешь на дно! Но когда впереди покажется земля! Хотел бы я знать, куда именно вынесет нас рассвирепевший дедушка Нептун?»
– Если так падает наш барометр, то болтаться нам на волнах не менее недели! – подвел итоги капитанской реплике Генрих и впервые с беспокойством подумал, что там, куда их сносит ветром, увы, нет никакой приличной земли, разве что роковые рифы Окленда…
И еще три ночи и два дня барк, гонимый штормом, несся на юго-восток, а на рассвете двадцать первого мая Генрих Дункель, глянув вперед, в разрывах между низкими тучами, которые как-то вдруг разом, словно под встречным потоком низового ветра немного оторвались от моря, увидел то, что меньше всего хотел бы увидеть – прямо по курсу на расстоянии не более полумили, из воды торчали огромные каменные глыбы, острые, словно зубы в пасти льва. Более мелкие скалы высовывались из-под морской поверхности лишь тогда, когда над ними прокатывались пенистые волны и облака брызг сносило ветром в сторону. А за грядой ближних рифов, к востоку и к югу, были видны более крупные скалы какого-то каменистого острова.
– Сэр капитан! – едва не сорвав голос, закричал Генрих, поняв, что вот он, наступил роковой миг и корабля, и всего экипажа с перепуганными пассажирами. На карту поставлена сама жизнь, а не только притягательно сияющий золотой груз обреченного барка!
Уильям Лофлин, стоявший у грот-мачты вместе с боцманом, проворнее обезьяны в цирке взлетел на ют и понял – это конец! Мокрое лицо приняло цвет зрелого лимона – поздно! Поздно маневрировать парусами – до рифов рукой подать, и они не отдельной банкой[18], мимо которой еще можно было бы как-то проскочить, а практически перекрыли весь просматриваемый участок возможного пути кораблю при развороте…
– Черт бы побрал эти скалы! Это не Новая Зеландия! Нас занесло в каменные мешки Окленда! Боцман, свистать всех наверх! Одеть спасательные пояса! Приготовить шлюпки к спуску на воду!
– Может, проскочим на ту сторону рифов, сэр капитан? – Генрих понял, что, если экипаж бросит барк, все
