теперь перестав делать бесполезные попытки подняться на переломанные ноги. Да и левая рука, похоже, ему не служила больше. Дункель перевернул капитана лицом вверх и содрогнулся – гримаса боли исказила до неузнаваемости некогда привлекательные черты моряка. Глаза Уильяма Лофлина с надеждой уставились в бледное лицо рулевого – может, хоть этот новичок поможет ему выбраться на спасительный берег!
– Капитан! Вы так и не сумели привить вашим морякам чувство добродетели, а теперь пожинаете плоды такого воспитания! – Гнерих говорил громко, а Лофлину казалось, что это не безграмотный моряк над ним склонился, а переодетый пастор читает ему последнюю проповедь… – Твои матросы в шлюпке и плывут к острову, а вы брошены своим псом Тумбой здесь и скоро станете начинкой акульих потрохов, как вы любили прежде выражаться!
С перекошенным лицом, облокотись на правую руку, Уильям Лофлин мужественно терпел физическую боль, но слова рулевого, похоже, заставили его страдать еще сильнее – наверно, в нем еще теплилась надежда, что моряки поднимут своего капитана и перенесут в шлюпку. А на земле он быстро поправится, только отлежаться бы в покое несколько недель…
– Это ты, немец… Где боцман? Сильно разбился «Генерал Грант». Может, мы сумеем его починить… О Боже!..
Новая волна приподняла барк и сильно ударила его о каменную отвесную твердь, Уильям Лофлин не удержался на одной руке и упал спиной на палубу.
– Нас разбивает о скалу, да? Скорее зови боцмана…
– Тумба уже уплыл с двумя шлюпками! Вам не нашлось свободного места. Я пришел один, чтобы перед смертью глянуть в глаза человеку, для которого не было ничего приятнее в мире, чем строгать гроб заклятым недругам! Так вроде бы вы любили повторять, Уильям? Или я немного ошибаюсь?
Капитан дернулся, как от удара кнутом по незащищенному лицу, широко раскрытые глаза уставились в лицо рулевого. Что-то вроде удивления промелькнуло в болью затуманенном взоре. Из горла вырвалось скорее рычание, чем приличествующее в подобной ситуации «Прости…».
– Это ты?! Да, теперь я вспомнил тебя…
– Да, Уильям, это действительно я! Мне не надо было так долго вспоминать! Я не забыл ни слова, сказанного вами, ни толчка в спину, ни пинка Тумбы…
* * *
Отцовская двухпалая клешня – на правой руке у него целыми остались лишь два пальца, мизинец и большой палец, да между ними три коротких обрубка после сабельного удара – жестко сдавила руку Генриха. Задыхаясь, старый Хельмут Дункель прохрипел, то и дело откашливая мокроту из клокочущей груди.
– Все… конец мне, сынок! Отбегал я по земле свои бесконечные мили… Вот где, на краю света, догнала меня беззубая старуха… Ты иди в порт, ищи место юнги, тебя возьмут! Все, что я знал – знаешь и ты, а это не мало, сынок! Сила в плечах есть, выдюжишь морскую службу! – Ввалившиеся под седыми бровями светлые глаза горели непонятно каким чудом сохранившимся огнем, а может, это сама Смерть дожигала внутри старого моряка последние поленья его некогда бурной жизни…
– Я скоро вернусь, отец. И принесу что-нибудь поесть. – Генрих поднялся с колен – отец лежал на полу старого сарая на задворках трактирного двора, так как уже неделю им нечем было платить за кровать в номере, – вышел под прохладное июньское небо. Над Кейптауном с юга плыли неприветливые осенние тучи, предвещая очередное ненастье. Но в голове молодого Дункеля мысли не о погоде, а о еде – чем сегодня накормить больного отца? Списанный по болезни с каботажного корабля, вот уже два месяца бывший рулевой Хельмут Дункель валяется по трактирам, чувствуя, как внутри его нарастает собственный ледник, постепенно заполняя грудь и охлаждая некогда могучее бесстрашное сердце волонтера и моряка…
– Нет ничего приятнее в этом мире, чем строгать гроб заклятому недругу! И я всегда делаю это с огромным удовольствием!
Эта необычная, зло сказанная фраза заставила Генриха опомниться, отогнать печальные размышления о недавнем прошлом, когда они с отцом еще так дружно работали на одном судне… Ноги по привычке сами принесли его в порт, и теперь он стоял на досчатом настиле около бревенчатой причальной стенки, а перед ним красовался строгий и красивый четырехмачтовый барк «Генерал Грант». По трапу на берег сошли двое – Генрих без труда угадал, что это капитан и его помощник, да к тому же толстячок словно подтвердил предположение Генриха, откликнувшись на столь неожиданное высказывание своего спутника:
– Может быть, вы и правы, сэр капитан, но меня учили, что добродетель никогда еще не мешала любому человеку найти…
– Оставьте эту добродетель ученым ослам, дружище Юрген! Если вам однажды доведется заглянуть акуле в пасть, вы постарайтесь прежде всего выяснить у безжалостной хозяйки океана, знает ли она что-нибудь об этой самой добродетели? Боюсь, что в ответ она аппетитно клацнет прелестными зубками… Так и люди на земле, ничем не лучше и не хуже акул, поверьте мне, я это на себе испытал и сыну об этом расскажу, когда подрастет малость… Тебе чего, зелень полуморская? – Конец речи относился уже к Генриху, который осмелился шагнуть навстречу капитану барка, торопливо стащив с русой головы матросскую шапку.
Генрих поклонился, уважительно и неспешно попросил:
– Сэр капитан, я хотел бы поступить к вам юнгой. Возьмите, сэр капитан, мне уже пятнадцать лет, я многое умею, я силен и не боюсь по вантам забираться до клотика. Возьмите, сэр капитан, не пожалеете. У меня больной отец на полу лежит, нечем уплатить за койку…
Капитан молча и грубо откинул Генриха с дороги и прошел – так в лесу отводят с пути встречную ветку, не объясняя, почему с ней поступают подобным образом…
Через два часа они встретились вторично. Молодой Дункель в сопровождении корабельного кока уже подошел к трапу, чтобы спуститься с борта «Генерала Гранта», а капитан и его помощник вступили на трап, чтобы подняться. И тут схлестнулись два взгляда – робкий детский и разъяренный матерого человека, давно ждавшего повода разразиться на ком-нибудь накопившейся злобой.
– Что это? – Голос капитана ударил по ушам, хлеще громового раската над мачтами корабля. В руках у Генриха узелок с хлебом и каша, завернутая в плотную чистую тряпочку. – Я тебя спрашиваю, Кох[19], что это?
– Мальчик честно заработал свой обед, сэр капитан. Он выдраил на камбузе всю посуду, вымыл полы, – забормотал перепуганный кок. Морщинистое лицо судорожно задергалось – волчьи глаза капитана не предвещали ничего доброго! – У него дома больной отец, тоже бывший моряк. Позвольте ему, сэр капитан…
– Боцма-ан!
– Слушаюсь, сэр капитан! – Боцман, распушив бакенбарды словно сердитый енот, появился за спиной корабельного кока,
