Ощерился... Пена желтая в углах губ выступила...
Тут на свою беду и вышли покурить в тамбур два кента его, с которыми вместе срок тянул, вместе на комбинате ломился, вместе чифирь сосал вечерами в бараке. Не друзья, но — кенты по сроку. И потому западло на них было руку по пустяку поднимать.
Да он не в себе был: если бы сразу ушли, увидав его ощеренное лицо, может, ничего бы и не было.
Или молча, как бы одобрив сделанное им, покурили, предложили свою помощь, чтоб труп сбросить из вагона.
А они — свое.
Западно, дескать, у своих... Крысятничество это. А крысятникам — суровое наказание по воровским законам. Кто у своего украдет...
Ведь сразу поняли, суки драные, что не поспорил он, не поссорился, не в драке убил. Из-за кисета, в крови валявшегося на полу, убил.
— Западло...
Ни слова в свою защиту Рома не сказал. Он как повернулся, тяжело дыша, дрожа всем телом, к вышедшим в тамбур, как стиснул ладонью теплую ручку заточки, так и стоял, словно ждал нужного слова или жеста как сигнала для атаки.
— Западло это, — донеслось наконец до его слуха.
Отвечать не стал, рванулся к говорившему, у которого
руки были заняты тем, что цигарку сворачивал, и воткнул заточку ему в сонную артерию, воткнул — и резко отшатнулся, чтоб кровью не залило.
Второй привалился к стене, кусок бумаги и кисет с табаком выронил. Стоит — дрожит всем телом, чует, что смерть его пришла, твердит:
— Ты что, парень, ты что... мы так... Как сделал, так и сделал. Я ж не сдам тебя. Ты что?
Не стал с ним Рома спорить.
Ловко перехватил обоюдоострое лезвие заточки и бросил его в лицо второго.
И главное, ловко так: в раскрытый глаз вошла заточка лезвием. То есть так быстро все произошло, что второй попутчик не успел веком моргнуть.
И то не сразу успокоился Рома.
От крови он зверел. И потому, наклонившись над тремя телами, еще раз десять, — не для верности, и так видно, что трупы уже, — для отдохновения души, для снятия напряга ударил в вялые тела бывших кентов.
Потом уж успокоился, вытер заточку о ватник одного из убитых, спрятал в рукаве. Поискал глазами кисет, нагнулся, поднял, развязал, высыпал содержимое на ладонь.
Удивился — табак.
Потом дошло — не тот кисет поднял. Подошел к первому из убитых им освободившихся из колонии зеков, поискал снова глазами в темном сумраке. Увидел, поднял, развязал, высыпал на ладонь содержимое.
Не было в кисете золота. И рублей было немного, — так, на первый взгляд, на три посадки в ресторан. Все, что мужик за восемь лет заработал. Было еще обручальное колечко и портретик девочки лет десяти в ручной работы рамочке. Хотел Рома рамочку взять — показалось, золотая, присмотрелся — анодированная. Выбросил вместе с фоткой на грязный пол.
«Сарынь на кичку...»
В сентябре 1989 года Роман приехал на родину, в небольшой приволжский городок. На работу устраиваться не спешил, хотя в милиции, куда регулярно вызывали и торопили с трудоустройством, не дерзил.
Ухмыльнется, сверкнув фиксами, ощерится улыбкой набок, поклонится:
— Извините, гражданин начальничек, не берут... Сами знаете, как к нам, полностью вставшим на путь исправления, относятся в отделах кадров.
— Я вот договорился, — хмуро, не доверяя льстивой улыбке Романа, бубнил свое участковый, — возьмут тебя на мебельную фабрику...
— Так я ничего руками делать не умею... И-ох, — изображая полную растерянность, разводил руками Роман. — Руки-крюки, никакому ремеслу не обучены...
— Там тебя обучат.
— Я дерево не уважаю, у меня от него астма.
— Будешь учеником водителя автокара.
— Ну, если так, то конечно, — согласился, словно признав свое поражение, Роман.
— Ты только попробуй, — убеждал участковый. — Попробуешь жить честным трудом, и другого чего уже не захочется.
— Это точно. Согласен. Буду учиться на ударника коммунистического труда.
— Эх, — сокрушенно покачал головой участковый, добродушный татарин Фазиль Гилялетдинов. — Времена такие, а то тебе бы за язык твой тоже знаешь чего было бы? Ты, главное, привыкай, есть такое, над чем и пошутить можно, а есть, как бы тебе объяснить, святые слова. Вот труд, к примеру, взять — это святое.
— Понятно. Молчу. Когда приступать?
—А завтра и приступай.
На завтра у Романа были другие планы.
— Можно и в общежитие устроиться. Похлопотать? Койку дадут, тумбочку.
— Тумбочка — это хорошо, да я лучше дома. Мне братанов надо воспитывать.
— Так у тебя и мать в силе, и старший, Сашка, сам женатый, что, братьев меньших не воспитывает?
— Мне не надо, как он воспитывает, мне надо, как я...
— Воровскому делу, что ли, хочешь обучить младших?
— Не, зачем? Пусть каждый свою специальность имеет. Главное, чтобы сильными выросли, спуску никому не давали.
— Это, значит, такой твой смысл жизни получается?
— Значит, такой. Так что, извини, дядя Фазиль, не напрягайся зря насчет общаги. Я покуда дома побуду. Мне дома еще не надоело.
— Не забудь, завтра — с утра — на комбинат, спросишь в отделе кадров Ольгу Ивановну.
Роман вышел на улицу. Денек выдался паскудный, с неба текло и текло, даже в туфлях на микропористой подошве ноги вскоре стали мокрыми.
— Завтра-завтра, не сегодня, — напевал Роман, подняв воротник куртки и бодро шагая к остановке трамвая.
На завтра, как уже говорилось, у Ромы были другие планы.
— Значит, так, — скомандовал он дома младшему брату Вениамину, похожему и внешне, и по характеру на Романа. — Скажешь корешкам, чтоб в ПТУ про тебя сболтнули, что ты к тетке в деревню уехал срочно, —- болеет, мол, тетка-то. Понял, нет?
— А чего тут понимать, тоже мне, карбюратор перевернутого типа. Так и скажу.
— А в какой деревне тетка, не сказывай. Понял?
— А матери что?
— Мать у нас покойным отцом вышколенная. Ей что мужик приказывает, то она и исполняет. Ей тоже прикажу всем говорить — к тетке, мол, в деревню срочно уехали. Болеет тетка.
— А сами-то куда? Чего задумал? — с интересом насторожился Веня.
— Задумал сделать из тебя настоящего уркагана. Не против?
— Я чего... Я готов. Главное, чтоб «бабки» шли. А за что, мне один хрен. Хоть бы и за кровищу.
— Не боишься крови, братан?
— Своей или чужой?
—А любой...
— Своей — брезгую... А чужая нравится.
— Весь в меня, — довольно ощерился Роман. — Сразу видать — братан.
— Куда поедем? — вроде как равнодушно, но со скрытым интересом спросил Вениамин.
— В Астрахань.
— Что так далеко? Кровь пустить и здесь можно.
— Правило первое, братан, — не режь, где живешь. Кровь следы оставляет.
—Так и поехали бы в села, за Волгу, там, говорят, справных мужиков еще немало осталось. Можем пошерстить — найдем что в избах у них...
— А дальше что? Они нас — на колья, на вилы... Не, братан, правило второе — пускать кровь так, чтоб своей не пролить.
— Можно лесника пощупать. Один он на заимке...
— И что возьмешь — пяток беличьих шкурок да старый винтарь? Хотя, конечно, это идея. Винтарь... Обрез — штука хорошая, если на поражение жаканом. Но это потом. А щас «бабки» нужны. И правило третье — вначале думай, как и где продашь взятое, а потом уж — кого и где резать. Понял?
— А может...
—Я сказал Астрахань, значит, Астрахань. Так и будет. Рома умел говорить твердо. Так, что вопросов не возникало.
Веня угомонился. Астрахань так Астрахань.
* * *
В ту ночь Веня спал плохо.
Во сне он, кому-то невидимому, раз за разом всаживал острый нож в живот, в шею, сладостно слушая всхлип от крови в ранах и хрипы зарезанного им человека. Заснул он под утро, с улыбкой на губах. А Роман спал без сновидений.
