– Думаю, оно бы ему уже не пригодилось, – спокойно заметил Геннадий Михайлович, и всем все стало ясно.
– Я хотел задать Дмитрию Даниловичу один вопрос, но, полагаю, и вы знаете на него ответ, – сказал Лев Иванович. – Как я понимаю, достоверную информацию о результатах исследований некоторые заинтересованные лица в последние два месяца не получали, так как же вы гнали дезу? Кажется, на вашем языке это называется именно так?
– Давайте будем говорить на литературном русском языке, – улыбнулась Анна Григорьевна.
– Скажите, Лев Иванович, вы хорошо учились в школе? – неожиданно спросил Геннадий Михайлович.
– Неплохо, но это было давно, – удивленно ответил Гуров.
– Но вы же, наверное, помните, что является основой жизни на земле? – продолжил тот.
Крячко озадаченно почесал затылок, а Лев Иванович, подумав, сказал:
– Вода?
– Вот вы и ответили на свой же вопрос, – рассмеялся Геннадий Михайлович.
Тут и до Стаса дошло.
– То есть вы в химии, конечно, не специалисты, но для опытов используется вода не из-под крана, а специальная, и, если ее состав немного подправить, то, как ни бейся, а ничего не получится!
– Все гениальное – просто! – усмехнулся Лев Иванович.
Они уже собрались прощаться, чтобы разойтись по своим машинам и уехать, когда Геннадий Михайлович неожиданно жестким голосом сказал:
– А вот этого допускать нельзя!
И тут они все увидели Тамару Петровну, которая направлялась в больницу с двумя нагруженными пакетами в руках – не иначе, как с домашней едой, и двинулись ей наперерез. Увидев их, она удивилась, остановилась и, поставив пакеты на землю, стала ждать, когда они к ней подойдут.
– Тамара Петровна! Вам туда лучше больше никогда не ходить! – очень серьезно сказал ей Стас.
– Та-а-а! – угрожающе протянула она, мгновенно уперев руки в боки. – Значит, завел-таки он себе какую-то бабу! Ну, я сейчас эту сучку!..
Подхватив пакеты, она решительно двинулась вперед, но они стеной стояли перед ней и не пускали.
– И что же вы можете сделать? – спросил ее Геннадий Михайлович. – Вцепиться ей в волосы? Расцарапать лицо? Так Данилыч вас после этого просто возненавидит. Вы этого добиваетесь? Поймите, еще ни одна женщина таким образом себе мужа не вернула.
– И знаете что, если бы Дмитрий Данилович вас тогда с любовником не застукал, то он так и продолжал бы с вами жить. Да, он давно уже любит другую женщину, но оставался бы с вами просто из чувства долга – он ведь необыкновенно, – подчеркнул Гуров, – порядочный человек. Так что во всем произошедшем вам нужно винить только себя. А проигрывать нужно уметь достойно! Поэтому возвращайтесь-ка вы домой! Если это вам поможет, напейтесь и поплачьте, а потом сядьте и думайте, как дальше жить будете, но уже без него.
Тамара Петровна слушала его с закрытыми глазами, и из-под ее век катились слезы, а потом, взяв пакеты, она, понурившись, пошла обратно – кажется, она поняла, что теперь потеряла Васильева уже навсегда.
* * *
Весна плавно перетекла в лето, минули и осень с зимой, и снова наступила весна. Казалось бы, всего год прошел, а сколько всего случилось за это время.
Директором института – это уж Екатерина Константиновна на все педали нажала и все связи подключила – был назначен Замятин. Теперь он уже не выглядел затравленным зайцем, его спина выпрямилась, глаза снова горели энтузиазмом, и он фонтанировал идеями – кстати, и защита докторской у него уже не за горами. Мэнээска благополучно родила, но дома засиживаться не стала, оставив ребенка на свекровь, – такого мужа без присмотра оставлять нельзя.
Васильев и Широкова поженились. Ольга вернулась в «Боникс» на свою старую должность и теперь уже вместе с мужем ездила на работу – возил их, естественно, Геннадий Михайлович, чья жена все так же работала у Данилыча секретаршей. Правда, в последнее время Васильев ездит один, но на работе никогда не засиживается, а торопится домой – Ольга родила ему сына, и теперь Екатерина Константиновна упоенно возится с внуком Георгием. А огромная академическая квартира очнулась от спячки, в которую впала после смерти Широкова, потому что появился в ней хозяин, мужчина, который, встав у руля, твердой рукой повел этот семейный корабль дальше по неспокойным волнам нашей современной жизни.
Никитин в управлении прижился. Его стол стоит в кабинете Гурова и Крячко, чему все очень удивились – полковники до сих пор чужих у себя не терпели. Серьезных самостоятельных дел ему пока, естественно, не поручают, и он работает, как и выразился когда-то, на подхвате и учится, учится, учится! К Стасу, своему «крестному отцу», он относится с большим уважением, а вот на Гурова только что не молится.
И почти весь этот год Гуров жил один, но Мария частенько забегала к нему на чашку чая. Они разговаривали обо все понемногу – все-таки столько лет вместе провели, и она каждый раз надеялась, что он предложит ей остаться, но Лев Иванович молчал. Он провожал ее до такси, дежурно целовал в щеку и возвращался домой. А она ехала и, с трудом сдерживая слезы, думала, что вот в следующий раз он обязательно попросит ее остаться – ну, не может же он не понимать, как она его любит! А потом она сама, не выдержав, как-то поздно вечером, когда за окном вовсю бушевал ливень, собрав воедино всю свою волю и внутренне замерев, попросила его:
– Лева! Можно я здесь у тебя на диване переночую, а то на улицу просто выйти страшно.
Лев Иванович посмотрел на нее грустным, усталым взглядом и словно в первый раз увидел, как она за это время постарела и сникла, какой яростной надеждой горят ее глаза и с каким ужасом она ждет его ответа, словно преступник приговора, который может обречь его и на смерть.
– А ведь когда-то именно с этого самого дивана все и началось. Тебе что, опять нельзя ночевать дома? – безразличным тоном спросил он и, увидев, как поникли ее плечи и потухли глаза, сказал: – Оставайся!
И Мария осталась. Они жили в разных комнатах, и она ходила по квартире словно по битому стеклу, трижды прокручивая в уме каждое слово, которое собиралась произнести. По вечерам Гуров, пожелав ей спокойной ночи, уходил в спальню и закрывал за собой дверь, а она смотрела на нее, как на разделявшую два независимых государства границу, и не решалась перейти. А потом наступил вечер, когда дверь осталась открытой. Сама не веря своему счастью, Мария осторожно подошла и, остановившись в проеме, прислушалась – спит он или нет.
– Что-то случилось, Маша? – раздался вдруг голос включившего ночник Гурова, и она вздрогнула. – Тебе плохо?
– Мне плохо, Лева! Мне очень-очень плохо! – дрожащим голосом шептала она, медленно приближаясь к кровати. – Мне так плохо, что я сейчас просто умру! Я никогда до конца не понимала, что ты значишь в моей жизни! И поняла только тогда, когда потеряла тебя! А я ведь жить не могу без тебя, Лева! Я не могу без тебя дышать! Я уже и не человек вовсе, а одна оболочка! Прости меня! Христом Богом заклинаю тебя, прости!
Слезы ручьями катились по ее лицу, но она не замечала их, а напряженно, изо всех сил всматривалась в лицо Гурова, в его глаза, и больше всего на свете в этот момент боялась, что он ей не поверит. Что он сочтет все это игрой, устроенным для него, как выразился Стас, театром одной артистки. А она ведь говорила искренне, от души, которая стонала и обливалась кровью.
– Ну, поверь же ты мне, Лева! – заклинала она его.
В ответ на все это Гуров вздохнул и протянул к ней руку, приглашая лечь рядом. Мария не легла, не упала, она обессилено рухнула на кровать рядом с ним и, ухватившись за него, как утопающий за соломинку, зарыдала так, что у нее не то что плечи тряслись, а все тело содрогалось. А Лев Иванович обнял ее, не делая, однако, ни малейшей попытки как-то успокоить, – пусть проплачется, и смотрел в потолок, но видел перед собой лицо Тани.
И все вроде бы вернулось на круги своя: Гуров по-прежнему работает на Петровке, Мария играет в театре, но вот прежних доверительных отношений со Стасом и Петром ей восстановить так и не удалось, да еще временами ловит она на себе задумчивый взгляд мужа, от которого ей становится зябко, но она внутренне собирается с силами и мысленно повторяет одно из любимых выражений Гурова: «Будем терпеть!»
