времена были как тот Кумочкин. Догонят и прибьют.
— Топором?
Лаголев кивнул.
— Топором. Безденежьем. Неустроенностью. Безработицей. Чем угодно.
— Да, времена… Криминал сплошной, Саша!
— А сейчас я посмотрел на это по-другому. Я вдруг подумал… — Лаголев с натугой поставил между ящиками весы. — Я подумал: если я изменюсь вслед за этими шкурными временами, значит, они, как Кумочкин, догнали меня и снесли мне голову. И стал бы я тем, кого вы вполне могли бы опасаться. Подворовывал, пил, пакостил бы по-тихому. Поэтому я решил не меняться. Стоять, как скала.
Кярим Ахметович качнул головой.
— Ты философ, Саша.
Лаголев положил несколько гирек у основания весов.
— Я думаю, что вокруг нельзя смотреть гадкими глазами. Иначе гадким становишься сам. Я почему-то уверен, что и вы хотите видеть мир светлым. Значит, у вас нет иного выхода, как расплатиться со мной.
— Ай, Саша!
Кярим Ахметович передернулся, словно что-то противное и склизкое заползло ему за воротник. Лаголев пожал плечами и принялся безмятежно натирать плоские чаши.
— Ты не философ, Саша, ты — идеалист.
Кярим Ахметович вздохнул и погрозил работнику пальцем. Глаза его сделались печальными. Он постоял, глядя, как чаши весов под руками Лаголева приобретают мягкий блеск, и медленно побрел к выходу на задний двор.
— Работай, Саша.
Вернулся Кярим Ахметович через пять минут и выложил на стол две стопки мятых купюр.
— За первый месяц — пятьсот. За второй — четыреста семьдесят, — сказал он. — Ты, Саша, два раза в том месяце опоздал, поэтому меньше. Это честно, мне кажется. Я вообще сейчас ради тебя денег одолжил, да.
К лотку с журналами Лаголев добрался где-то к пяти. Торговли уже не было, лоток за решетчатыми жалюзи белел сучковатой фанерой. Всю не распроданную типографию Руслан погрузил на «каблучок» и уехал. Впрочем, Лаголев имел цель, отличную от того, чтобы выступить продавцом прессы. Наверное, с час он высматривал старушку в сером пальто с рукавом, обшитым белыми нитками.
Мимо шли люди с работы, с комбината ЖБИ, с торговых площадок, с завода «Пламя», усталые, озабоченные, мрачные, с сумками и без. Лаголев смотрел на них и думал, что каждого второго стоит отвести на остров. Нет, каждого первого. Бери за руку и веди к себе в квартиру. Он думал, что поговорит с Наткой, и она будет не против. Сделаются практикующими целителями. Чем плохо?
К остановке, наполняющейся народом, с перерывами подруливали дребезжащие автобусы и увозили часть людей в тускло подсвеченных чревах в их дома. Темнело. У киосков с выпивкой закручивались ручейки страждущих. Шелестели выброшенные газеты бесплатных объявлений. В темно-синих куртках прошли милиционеры.
Старушку Лаголев увидел, когда дал себе последние пять минут.
— Бабушка!
Он сорвался с места и мимо цветочной будки побежал к измызганному фасаду, к темной, похожей на провалившийся рот арке, к выставленным там мусорным бачкам.
— Бабушка!
Тяжелый пакет так и норовил ударить по ноге. Старуха, услышав его, сначала повернула от бачков в сторону, потом застыла, поняв, видимо, что от него, молодого, здорового, ей никак не уйти.
— Я не трогаю, не трогаю чужое! — заявила она, закрываясь от Лаголева перевязанной ладонью.
Сгорбленная маленькая фигура сжалась в ожидании толчка или пинка.
— Бабушка.
Болью схватило сердце. Лаголев остановился, протянул пакет. В пакете были собранные на скорую руку продукты. Огурцы, помидоры, куриная тушка, килограмм картошки — все, что удалось купить до закрытия рынка.
— Что это? — повернулась к нему старуха.
Глаза у нее, как и раньше, слезились, на морщинистой, впалой щеке тянулось к уху кривое бледное пятно. То ли заболевание кожи, то ли давний ожог.
— Вам, — сказал Лаголев.
— Мне?
У старухи затряслись тонкие, бескровные губы. Ее качнуло.
— У меня ничего нет, — сказала она.
— Вот вам еще сто рублей.
Лаголев вложил в перебинтованную ладонь денежные купюры. Сколько у него останется самого, как они с Наткой и Игорем будут жить дальше, было совсем не важно. Старуха подняла на него растерянные глаза.
— Вы куда столько-то?
— Берите-берите, — сказал Лаголев и вдруг сообразил, что старуха вряд ли дотащит пакет до дому.
В нем было килограмм шесть веса.
— Давайте я вам продукты донесу, — предложил он. — Говорите, куда.
— Ох, сынок, — повернулась старуха. — Сюда. Только я уж не могу быстро.
— Ничего, — сказал Лаголев. — Я не тороплюсь.
— Вы, наверное, с сыном моим служили, — сказала она, так с деньгами в ладони и хромая сквозь арку во внутренний двор.
— Нет, не довелось.
— Мой сын погиб в Афганистане.
Лаголев не знал, что сказать. Он промолчал.
— У него было много друзей, — старуха вздохнула. — Часто могилку навещали. Теперь уж нет. У всех семьи, дела.
Они прошли двор и оказались у подъезда старого пятиэтажного дома. Дом давно не красили, кое-где он облез до штукатурки, подъездные двери украшали цветные рекламные объявления о покупке металла и поездках в Турцию за кожаными куртками. Внутри пахло старостью и кошачьей мочой.
— Подниметесь? — спросила старуха, кое-как уложив деньги в карман пальто.
Лаголев пожал плечами.
— Как скажете, так и сделаю.
— Второй этаж.
— Хорошо.
Он принялся подниматься.
— Так вы не знали моего Юрика? — спросила старуха.
— Нет, — сказал Лаголев, смиряя шаг, чтобы не торопить собеседницу.
— Жалко. Он был хороший человек. Вы бы подружились.
— А что у вас с рукой?
Старуха посмотрела на замотанную ладонь.
— А что с ней? Ничего. Заживает плохо.
Она долго возилась с ключом у простой, обитой дерматином двери. Ключ никак не хотел попадать в замочную скважину. Лаголев предложил помощь и легко справился с задачей. Замок щелкнул два раза.
— Славик! Славик, к нам гости!
Старуха засеменила в терпкий, желтоватый сумрак квартиры.
— Стойте, стойте здесь, — сказала она Лаголеву на пороге.
— Хорошо.
Он взглянул на светлые, выцветшие обои, на ветхий половичок под ногами, на этажерку в простенке и вздохнул, ожидая. В глубине квартиры послышался скрип кроватных пружин, за этим скрипом вспыхнул отрывистый, резкий кашель, потом слух Лаголева уловил два голоса, старушечий и иной, хриплый. Разобрать, о чем шел разговор, он не смог, слишком уж тихо общались между собой жильцы.
— Я все же думаю, что вы как-то с Юрочкой связаны, — сказала, появляясь, старуха.
Она повесила пальто на вешалку к такой же старой, потрепанной, замызганной одежде и набросила на плечи платок. Вспорхнула, ударилась куда-то в темноту моль.
— Сюда, — пригласила старуха Лаголева.
Он прошел на бедную, тесную кухню с холодильником в одном углу и узкой раковиной в углу наискосок и поставил пакет на пустой стол.
— Ну, все, я побежал.
— А чай?
Старуха застыла перед пакетом. Нагло выкатился на девственную поверхность помидор-разведчик. Встала вымпелом куриная нога.
— Нет-нет, не могу, —
