— Ты что, Адольф? Кто тебе позволил? — строго спросил офицер.
— Приказ обер-лейтенанта Вебера. Здесь будет его квартира.
— Пошли ты к черту своего обер-лейтенанта.
— Хорошо, господин капитан. Но… я не знаю, что ответить генералу фон Мизенбаху. Это он пожелал…
Капитан Шлейхер сбавил тон.
Ч-черт, всегда этот Вебер стоит на его пути. Мальчишка! Если бы он не был адъютантом командира армейской группы!..
— Ну хорошо, занимай эту квартиру для своего Вебера. Я все равно не стал бы жить с этими волчицами, — сказал Густав Шлейхер и направился к выходу.
Когда за ним и его ординарцем Бломбергом закрылась дверь, Адольф хитровато улыбнулся и, повернувшись к хозяйкам дома, поздоровался:
— Гутен морген. Гештаттен, дас их михь форштелле: Бруннер Адольф, гефрайтер, фирцихь яре альт.
Наташа некоторое время настороженно смотрела на этого маленького, подвижного немца, объявившего, что он ефрейтор и ему сорок лет.
— Гутен морген, герр Бруннер, — наконец произнесла она в ответ.
— О-о, фройляйн говорит по-немецки?..
2
Надежда Васильевна еще с утра ушла в Сосновку. Там у знакомой женщины она надеялась достать хоть немного муки и картофеля.
В комнате было темно. Наташа лежала на диване и настороженно вслушивалась в разноголосицу звуков фронтового города.
Вот громко, размеренно стуча каблуками по тротуару, под окнами прошли двое, — наверное, патруль… Где-то глухо била артиллерия, и, кажется, совсем рядом застрочили пулеметы. Наташа знала, что стрелять могут только на той, восточной, окраине города. Вдруг в эту военную разноголосицу вплелись дребезжащие звуки губной гармошки. Это развлекался ефрейтор Бруннер. Адольф не остался утром у Ермаковых. Узнав, что через коридорчик есть совершенно свободная двухкомнатная квартира завуча школы (тот еще неделю назад эвакуировался с семьей), он со своим ворохом вещей перетащился туда. Почти целый день Бруннер устраивался на новом месте, и вот, наконец сделав, видимо, все необходимое, он решил развлечься музыкой.
Веселые звуки губной гармошки послышались ближе — в коридорчике. В дверь постучали.
— Войдите, — после некоторой паузы нерешительно сказала девушка по-немецки.
Держа в одной руке включенный фонарь, а в другой губную гармошку, в дверь вошел Бруннер.
— Гутен абенд, фройляйн Наташа, — сказал Адольф.
— Гутен абенд, герр Бруннер.
— Почему вы сидите в темноте? — спросил он и, не дожидаясь ответа, тщательно проверил светомаскировку на окнах, достал спички и зажег большую керосиновую лампу. — Вот теперь будет очень хорошо… Может, фройляйн желает послушать музыку?
Наташа молча пожала плечами. Бруннер поднес гармошку к губам и сыграл какую-то веселую песенку.
— Не Чайковский, конечно, — смешно развел руками Адольф, — но… как это говорят русские? На бе-ез раак и риба… риба… Ага! Риба — рак. Так?
«Что он пристал ко мне? — думала Наташа. — Какое мне дело до его неумелых упражнений в русском языке, до его гармошки и вообще до всех его дел?»
— Может быть, я что-нибудь неправильно сказал? — снова спросил он Наташу.
— У нас в народе говорят: на безрыбье и рак рыба.
Адольф вынул блокнот.
— На бе-ез риба и рак ри-ба, — записал он. — Данке. Спа-си-бо.
Бруннер суетился, что-то спрашивал, записывал в блокнот, а Наташа отсутствующим взглядом смотрела на него и не могла дождаться, когда же наконец он уйдет.
Но Адольф вовсе и не собирался уходить. Вебер с генералом уехали принимать какую-то новую дивизию, а его оставили дома. Надо же ему как-то убить время.
Разговаривая с Наташей, Бруннер все время посматривал на книжный шкаф. Наконец он не выдержал и подошел к нему, раскрыл. Первое, что ему бросилось в глаза, — учебник немецкого языка.
— О-о-о, дойч! Гут, гут! Гёте? — Он обернулся к Наташе: — Вы читаете нашего Гёте?
— Ва-ше-го? Да вы, вы!.. — Наташа задохнулась от возмущения и, не помня себя, стала бросать в лицо Бруннеру гневные слова: — Вы способны только убивать, рушить, уничтожать все прекрасное. А Гёте воспевал это прекрасное. Нет, он не мог родиться в той Германии, в которой родились вы — фашисты.
Бруннер опешил. Он был поражен не тем, что эта русская девушка причисляла его самого к фашистам и ругала всех ему подобных, а тем, что она с такой решительностью защищала и отгораживала великого немецкого поэта от него, Адольфа Бруннера, чистокровного немца. Он внимательным, изучающим взглядом смотрел на нее и не знал, что же ей ответить. Наконец он сказал:
— Вы не правы, фройляйн. Не все же немцы такие, как капитан Шлейхер, которого вы видели утром.
Наташа ничего не ответила. Ей не хотелось продолжать бесполезный спор.
«Все они из одной стаи, — думала Наташа. — Если бы среди них было много настоящих, честных людей, они не делали бы того, что делают, — не застрелили бы в ту ночь секретаря райкома, не убили бы Ирину Михайловну и не оставили Олежку сиротой… Боже мой, неужели этот кошмар может длиться бесконечно?.. Да, может длиться долго, очень долго, если все будут отсиживаться в домах и только возмущаться, а не бороться».
Эти слова Наташа относила и к себе. Но она не знала, что надо делать, чтобы хоть как-то оправдаться перед своей совестью, перед Олегом и перед всеми теми, которые не лежат вот так, как она, а с оружием в руках воюют против гитлеровцев.
Наташе за эти военные месяцы не раз приходилось читать в газетах о героических действиях партизан и партизанок, сражавшихся в тылу врага. Она завидовала их смелости и находчивости. Примеряла свои силы — мысленно прикидывала, смогла ли бы она сделать то же, что делали ее сверстницы в Белоруссии и других оккупированных врагом местах? И это сравнение было не в ее пользу.
Оставшись одна, Наташа, обняв обеими руками колени, задумалась. Ее мучил вопрос: как жить дальше? Она понимала, что нельзя молодой, сильной девушке сидеть сложа руки и ничего не делать. Наташа была уверена, что в городе есть люди, которые готовятся к борьбе, а может, уже и борются, а она… Она не знала, к кому пойти, с кем посоветоваться.
В это время в комнату вошел Олег. Он был в расстегнутой куртке, в старой ушанке, одетой задом наперед, в грязных, изорванных штанах с отдутыми карманами.
Плотно притворив за собой дверь, он сразу же бросился к голландской печи, прижался к ней.
— У тебя фрицев нет? — подозрительно поглядывая в сторону спальни, спросил Олег.
— Нет, только там, в соседней квартире, — показала она на дверь.
— Хорошо. У-ух, холодина! — шлепая по теплым кафельным плиткам посиневшими пальцами, проговорил Олег.
— Ты где пропадал все эти дни? — спросила Наташа.
— Везде. Хотел переплыть к своим — не удалось. Вода как лед. Кругом фрицы. Так и шпарят из пулеметов, так и шпарят. Честное пионерское. Не веришь?
— Верю. Только тише говори. Услышать могут. Ну а потом?
— Потом махнул в лес. Хотел к партизанам добраться. Они у Горелого леса бьются с фашистами.
— А ты уверен, что там партизаны?
— Ну а кто же еще? Раз фашисты воюют с ними, значит…
— А может, это какая-нибудь наша воинская часть не успела отойти и теперь бьется одна…
— Может, и часть, — моргая от удивления глазами, сказал Олег. — Я и не подумал об этом. А что, если это дядя Саша со своим полком, а?
— Саша? — переспросила Наташа. Эта мысль не приходила ей в голову.
— Ты знаешь, они их там так окружили. Все дороги, просеки и тропки перехватили, гады.
— А ты откуда знаешь об этом?
— Как же мне не знать, если я трое суток колесил по этому лесу. Хотел проскользнуть к своим. Да разве там проскользнешь, — безнадежно махнул рукой Олег и, опустившись на колени возле книжного шкафа, стал вытаскивать из карманов какие-то круглые предметы и засовывать под шкаф.
— Ты что там прячешь?
Мальчику не хотелось, чтобы другие знали о его тайне, но от Наташи у него не было секретов.
— Гранаты. Вот, смотри какие. Я их в лесу нашел. Четыре штуки. Я этим гадам теперь покажу!.. Я им за все отомщу!
Наташа побледнела.
— Ты с ума сошел, Олежка! Сейчас же забери эти гранаты и выбрось в колодец.
— Не выброшу! — ощетинился Олег. — Не для того я их тащил сюда.
— Глупый ты. Разве так делают? Бели фашисты найдут эти штуки — повесят нас. Давай их хоть в подвал перенесем.
3
На другой день Наташа снова была одна. Мать еще не возвратилась из деревни, а Олег опять куда-то запропастился. Наташа взяла книгу, попробовала читать. Ничего не вышло. В голову лезли одни и те же мысли — мысли о том положении, в котором она оказалась.
В ставню тихо постучали. Наташа подошла к окну. У дома стоял невысокий, сухощавый старик, тяжело опершись на большую суковатую палку. Он был в рваном полушубке, старых валенках и с большой сумой, сшитой из белой мешковины. Поеживаясь от холода и часто переступая ногами, он уныло тянул:
