него сенат.
Нерон немедленно позвал Сенеку и Бурра, которые ждали в соседней комнате и, услышав новости, поняли, что теперь для Нерона и его матери нет ни одного шанса избежать катастрофы: один из них непременно будет убит. Как гласит история, Сенека уставился на Бурра и сказал: «Что будет, если ты прикажешь своим солдатам, стоящим здесь, предать ее смерти?», на что Бурр ответил, что преторианцы слишком преданы всему семейству Цезарей и так чтут память Германика, что стоящему в Байе отряду нельзя доверить выполнение такого приказа. «Аницет взялся сделать это, – сказал он, – так пусть закончит свою работу».
В этот момент прибыл посланец Агриппины Луций Агерин. Этот человек уже подозревал Аницета и теперь в его поведении увидел доказательство его вины. В приступе внезапной ярости он выхватил кинжал и бросился вперед. После короткой схватки все трое скрутили нападавшего, и кинжал упал на пол. Прибежавшая на крик стража подумала, что произошла попытка убийства императора, и выволокла Луция Агерина из комнаты. Вскоре во всем дворце начался переполох. Сам Нерон не сомневался, что это мать в отместку послала своего вольноотпущенника, чтобы тот его убил. Поэтому, когда Аницет с криком, что воздаст мерой за меру и без промедления закончит то, что начал, бросился вон из комнаты, ни он, ни Сенека, ни Бурр не шевельнули пальцем, чтобы его остановить. Взяв с собой двух морских офицеров – Геркулеса и Олоарита – и нескольких матросов, Аницет двинулся на виллу Агриппины.
К этому времени на берегу вблизи от того места, где произошло предполагаемое кораблекрушение, собралась толпа людей, многие из которых были с факелами, а на воде появилось несколько лодок, приплывших, чтобы спасать тех, кто не смог доплыть до берега и держался на плаву, уцепившись за обломки. Когда выяснилось, что императрица в безопасности, часть толпы направилась к вилле, однако моряки, прибывшие с Аницетом, успели закрыть ворота и охраняли их.
Агриппина, за которой ухаживала служанка, лежала на кровати. Рядом стояла единственная лампа, освещавшая комнату. Внезапно двери распахнулись, и в комнату ворвался Аницент с мечом в руке и два его офицера. Служанка в ужасе выбежала через заднюю дверь. Агриппина вскочила. «Если вас прислал император, чтобы справиться о моем здоровье, – взволнованно произнесла она, глядя на капитана, – то можете передать ему, что со мной все хорошо».
Аницет, не говоря ни слова, двинулся к ней, и Агриппина, догадавшись, что пришел ее последний час, гордо выпрямилась. «Если вы собираетесь убить меня, – прошептала она, не сводя с него разгневанного взгляда, – я скажу, что это не мой сын послал вас сделать это. Он никогда не отдал бы приказа предать смерти свою мать…» Слова замерли на ее губах. Внезапно Агриппина прозрела, и мгновенной вспышкой ее поразила мысль: кораблекрушение было запланировано, но, поскольку ей удалось спастись, она должна быть казнена здесь и сейчас… по приказу своего сына. В приступе ярости и ненависти она разорвала на себе платье. «Бейте сюда! – Она указала на нижнюю часть своего тела. – Бейте сюда, в то лоно, которое выносило Нерона!»
Палачи замешкались, и она, видимо, попыталась опередить их, достав свой кинжал, чтобы ударить себя в грудь. Но почти одновременно с этим один из офицеров Аницета ударил ее сзади по голове, и уже в следующий миг меч Аницета пронзил ей сердце.
Когда Нерон получил известие о том, что его мать мертва, он поначалу был так потрясен, что не поверил своим ушам. Потом его охватила дрожь, и он, буквально рухнув в кресло, уставился вперед широко раскрытыми, немигающими глазами. Через некоторое время он вскочил на ноги, озираясь по сторонам с видом полнейшего недоумения, после чего разразился слезами. Чтобы успокоить императора, Сенека напомнил ему, что он действовал из милосердия, а Бурр подвел к нему нескольких преторианцев, которые, пожав ему руку, рассказали, как близок он был к смерти.
Тацит говорит, что многие отрицают это утверждение, и Светоний и Дион Кассий заявляют, что потом император настоял на том, чтобы увидеть труп матери. Если это правда, то, когда его привели в комнату, где она лежала, он пристально уставился на нее, с ужасом глядя на страшные раны, а потом отвернулся и, видимо чтобы справиться с подступившей дурнотой, попросил воды. После этого он снова повернулся к телу Агриппины и пробормотал: «А я и не знал, что она была такая красивая». Затем Нерон распорядился незамедлительно провести траурную церемонию и кремацию и быстро вернулся во дворец. Жители Байи услышали пение жрецов и увидели, как посреди парка, окружавшего виллу, запылал огонь. Тело императрицы-матери положили на поспешно сложенный костер и сожгли. Когда огонь погас, вольноотпущенник и фаворит Агриппины Мнестер, вероятно подумав, что теперь его причастность к некоторым из заговоров его любовницы выйдет на свет, покончил с собой.
А вернувшийся во дворец Нерон «в растерянности и отчаянии ждал рассвета», как говорит Тацит. Однако наутро императору, видимо, полегчало, поскольку ему сказали, что люди собираются в храмах, чтобы возблагодарить богов за то, что Агриппина мертва, и за то, что все эти годы боги хранили императора от посягательства ее кровожадных рук.
Потом Сенека написал от имени императора письмо, которое было послано сенату, где Агриппина обвинялась в целом ряде страшных преступлений и убийств. В письме говорилось, что именно она была причиной зверств, совершенных в последние годы жизни Клавдия. Чтобы завоевать абсолютную власть, она строила козни против самых выдающихся граждан Рима. Она стремилась добиться клятвы верности от преторианских гвардейцев, а когда не смогла этого сделать, не позволила повысить их жалованье. «Сколько труда мне стоило, – добавил в письме Нерон, – разрушить ее замысел получить место в самом сенате и добиться права принимать иностранных послов». Затем Нерон описал, как судно, на котором плыла Агриппина, потерпело кораблекрушение, а она, поверив, что это было покушение на ее жизнь, послала своего вольноотпущенника, чтобы тот убил его, и как в момент ареста она сама заколола себя. В конце письма Нерон написал: «Мне с трудом верится, что теперь я свободен от нее, хотя я не испытываю от этого удовольствия».
Ненависть к Агриппине была так велика, что сенат тут же отправил Нерону свои поздравления и постановил, чтобы отныне в день ее смерти повсеместно произносились благодарственные речи, а день ее рождения был отмечен в календаре как день дурного предзнаменования; чтобы празднества в честь Минервы, когда она умерла, отныне отмечались особенно пышными увеселениями, а в здании сената были установлены статуи этой богини-хранительницы и императора Нерона, обе из чистого золота.
Однако
