хотелось стать своим в фешенебельном культурном обществе, одной из ярчайших звезд которого была Поппея, и он был еще достаточно молод, чтобы получать удовольствие от ощущения, что он принадлежит к интеллектуалам. Его приводила в восторг мысль, что его дворец будет артистическим и интеллектуальным центром империи, а не только центром ее гордой милитаристской власти. В результате мы видим, что дворец наводнили еще и философы, которым разрешалось после обеда устраивать друг с другом диспуты, в которых император играл роль своего рода арбитра. Тацит нехотя допускает, что даже праведные аскетичные мыслители – люди с серьезными, суровыми лицами, носившие скромную одежду, – с удовольствием приходили на эти обеденные встречи и были с радостью приняты.
15 декабря 59 года Нерон отпраздновал свой двадцать второй день рождения. Это событие было отмечено тем, что император впервые в жизни сбрил бороду. В Риме того времени, когда молодой человек впервые сбривал бороду, это считалось поводом для празднования, но возраст, в котором производилась эта процедура, похоже, был различным. Так, например, Калигула сбрил бороду в двадцать лет, Август – в двадцать пять. В случае Нерона сбритые волосы аккуратно сложили в золотую коробочку, украшенную жемчугом, и посвятили Юпитеру Капитолийскому. В связи с этим об императоре рассказывали один эпизод, который должен был показать его жестокость, но на самом деле демонстрирует только характерную для него искренность. Вскоре после возвращения в Рим Нерон нанес визит своей богатой тете Домиции, сестре его матери, на которую он возлагал большие надежды, поскольку она была хозяйкой красивых поместий в Байе и во многих других местах и, как можно предположить, владела большим количеством ценных произведений искусства. Домиция была смертельно больна, и, когда племянник опустился на колени, чтобы ее поцеловать, она провела рукой по его мягкой юношеской бородке и сказала: «Я непременно доживу до того дня, когда это будет сбрито в первый раз, а потом спокойно умру». Нерон повернулся к своим друзьям и, подмигнув им, шепнул: «Я сбрею ее прямо сейчас». После того как она умерла, многие говорили, что Нерон ее отравил – несуразное обвинение, не имеющее под собой никаких оснований.
Спустя несколько месяцев, летом 60 года, он учредил игры или, как говорили греки, состязания, которые назвал нерония. Они должны были проводиться в Риме каждые пять лет. Музыка и поэзия, борьба и некоторые виды легкой атлетики, а также гонки на колесницах составляли три категории, в которых происходили состязания, поскольку греки всегда ассоциировали музыку с легкой атлетикой, а легкая атлетика имела тесную связь с управлением колесницами. Для проведения игр император приказал построить на Марсовом поле новый амфитеатр. Это было деревянное сооружение, и следует упомянуть, что через три года там возник пожар и оно было уничтожено огнем до самого основания. При этом амфитеатре соорудили великолепные бани, строительство которых, видимо, завершилось первым, поскольку их приурочили ко дню рождения Нерона и церемонии первого сбривания его бороды.
Модное римское общество с радостью приветствовало учреждение новых игр, как шаг вперед по сравнению с гладиаторскими поединками и другими примитивными развлечениями, однако традиционалисты сочли их иноземным и слишком рафинированным нововведением. Выразитель их мнения Тацит рассматривал эти игры как знак деградации и писал, что сам факт их проведения в стационарном амфитеатре с сидячими местами являлся признаком упадка. В добрые старые времена, замечал он, зрителям приходилось стоять, поэтому у них не было соблазна проводить в амфитеатре много времени, и еще считалось, что вполне достаточно временной сцены и нескольких скамеек. Правда, он признавал, что Помпей построил такой же амфитеатр, но подвергся за это очень суровой критике, и эксперимент признали не подлежащим повторению, поскольку посчитали его ведущим к порче нравов. Тацит с сожалением заявляет, что «отход от добродетелей старых времен проявился во внедрении иноземных обычаев, которые склоняли людей к легкой атлетике, а от нее – к большей мягкости и, как следствие, к занятиям любовью» и другим подобным вещам. И потом, «под предлогом поощрения музыки и поэзии в этих сценических декорациях лучшие люди Рима опускались и деградировали!». Как могут люди, вопрошает он, которые готовы вместо военных тренировок быть зрителями и даже принимать участие в этих легких греческих состязаниях, надеяться стать хорошими воинами? Как они могут надеяться стать строгими государственными мужами после того, как «критически прислушаются к томным интонациям и мелодическим переливам голосов» людей на сцене? К тому же, добавляет он, эти представления часто длились до темноты, и в результате молодые зрители, мужчины и женщины, начинали флиртовать друг с другом безо всякого стыда. Позор, чтобы такое порочное начинание находилось под патронажем императора.
В данном случае Тацит достаточно откровенно демонстрирует предубеждения, которые привели его к тому, чтобы считать Нерона чудовищем греха. И мы ясно видим, почему в более поздние времена император, который не чувствовал, что «деградирует в сценических декорациях», стал объектом поношения. По сути, Тацит признает, что «многим эти развратные развлечения были по душе». Он говорит, что такие люди утверждали, что постоянный амфитеатр экономичнее, чем временные, которые возводят для каждого отдельного случая, а потом разрушают. Они заявляли, что состязания в артистических достижениях будут способствовать культивированию гениев, а что касается предполагаемого безнравственного поведения после наступления темноты, то кто может позволить себе подобные действия, если весь амфитеатр залит светом ламп и факелов? В любом случае пуританский историк признается, что состязания «проходили без каких-то заметных нарушений приличий».
Пальма первенства в латинском стихосложении, за которую соревновались несколько весьма достойных претендентов, единодушно была отдана Нерону. Но когда толпа стала настаивать, чтобы он еще и сыграл на арфе, чего он не сделал, поскольку был «слишком скромен», судьи снова отдали пальму первенства ему, и император принял ее как нечто сакральное и в качестве отповеди тем, кто считал музыку вульгарным занятием, приказал возложить пальму перед статуей божественного Августа. Ко всей этой затее он относился с чрезвычайной серьезностью, считая, что эти игры достойны самого высокого покровительства, и даже пригласил весталок присутствовать на состязаниях по борьбе, следуя, таким образом, примеру греческих олимпиад, где такие состязания всегда считались достойными того, чтобы на них присутствовали жрицы Деметры. Кто-то может задать вопрос, действительно ли эти служительницы Весты, обреченные родителями на вечное безбрачие и подлежавшие сожжению заживо, если они нарушат свою клятву, извлекали какую-то пользу из наблюдения за обнаженными мужчинами, состязавшимися в борьбе, но их присутствие определенно повышало значимость состязаний, и это было главное.
Непохоже, чтобы на этот раз Нерон принимал участие в каких-то других состязаниях, помимо музыкального и поэтического, но он, безусловно,
