и потом переделал опять,
переделал – и вновь переделал,
и ещё раз пятнадцать подряд…
Так он шёл к своим дальним пределам -
старый, верный себе Ильмурад:
не надеясь на Божию милость,
не взывая к пустым небесам…
Но никак его жизнь не кроилась,
сколько он ни кроил, ни кромсал.
И тогда он сказал себе: баста,
в мире многое множество стран,
если здесь не находится места -
отправляемся за океан!
И ушёл на вокзал, во всём белом, -
и заплакал, придя на вокзал,
что единственный раз он не сделал
так… как, в сущности, и не сказал.
Гудруца
Контора была заперта,
что, впрочем, и всё равно:
у Гудруцы не было паспорта,
но было с собой вино
(солнечное, не местное -
на случай это-для-Вас)
и удостоверенье, немецкое,
где она в профиль и в фас.
Гудруца помнила правило,
что без паспорта здесь нельзя -
и дома ещё подправила
размазанные глаза.
Жаль, что всю тушь в месиво
превратил этот старый урод…
Но она улыбалась весело:
дескать, и так сойдёт!
И был на душе апрель у ней,
и не было там скорбей:
Гудруца была стреляный,
ох, стреляный воробей:
и от взгляда её сгорбиться
мог бы просто любой.
Гудруца была гаубица,
и ей предстоял бой.
Саншаин
Они вытерли слезы, когда покидали Тянь-Шань:
было поздно рыдать, да и не о чем больше рыдать.
На чужбине родили ребёнка, назвали Саншаин,
и тогда наконец наступила она – благодать.
В Чайна-тауне редкое солнце со взглядом косым
и бумажная жизнь, разукрашенная серебром,
но над жизнью бумажной сияет их маленький сын -
и светло от него, и не холодно по вечерам.
Жаль, что слова не скажет им – ни на одном языке,
почему – непонятно, но нужно ли – всё понимать?
Он освоился в этом квартале, как рыбка в реке.
Вот и славно, отец… благодать, – улыбается мать.
А Саншайн мастерит из бумаги большие суда.
Хоть большие суда никогда не заходят сюда,
он всегда мастерит из бумаги большие суда:
у него есть пергамент, картон, и фольга, и слюда.
И когда ему, вот уже скоро, пойдёт пятый год,
он снарядит свой флот и отсюда на нём уплывёт -
все пожитки сложив на огромный, на белый паром…
от бумажной их жизни с её ледяным серебром.
Н у р и ё
Счастья в жизни не было до сих пор -
и за любую цену
Нурие решила купить ковёр -
повесить на стену.
Денег взяла у племянника: тот
продавал вишню.
Придется выплачивать целый год,
но это неважно.
В город поехала на заре,
в бусах и шали,
детей оставила Гюльнаре,
чтоб не мешали.
Выбрала бежевый – с синевой,
как южное море,
и торговалась недолго – всего
часа три-четыре.
Всю дорогу радовалась ковру,
дома, первое дело,
позвонила свояченице в Анкару -
та обалдела…
Хорошо, что ещё не пришёл Энвер:
надо спрятать бусы
и самой на стену прибить ковёр -
вот, любуйся:
у воды – высокий такой камыш
вокруг залива,
над водой – орёл, терзающий мышь…
очень красиво.
Р адмила
Кто тут нужен кому – кто кому не нужен,
пусть решает Всевышний: ему видней.
У Радмилы всё время проблемы с мужем,
а у мужа всё время проблемы с ней.
Они вместе снимают зелёный погреб
на окраине мира, сырой от луж.
И Радмила желает вернуться в Загреб,
и того же Радмиле желает муж.
И плывут их желания, совпадая,
над зелёным погребом по ночам,
но об этом жизнь их немолодая
ничего не знает… да и зачем?
Это был бы совсем уже чёрный юмор
или просто какая-то полная чушь.
И Радмила желает, чтоб муж её умер,
и того же Радмиле желает муж.
Он гоняется с длинной рейкой за нею,
а она антабус ему в чашку мельчит.
Но Всевышний, кому это всё виднее,
просто машет крыльями и молчит.
ОБРАТНЫЙ АДРЕС
1
Прилетел ко мне обратный адрес,
прилетел ко мне голубь сизокрылый,
смирный гость с глазами чудотворца
и из левого запястия вытряс
половинку надежды обгорелой,
а из правого – бумажное сердце.
И я дал ему зелёных маслинок
и остатки гречневой каши,
я налил ему в плошку водицы,
потому что этот тихий посланник
был в пути целый век, если не больше:
так у них, у посланников, ведётся.
И сказал я: «Ну, здравствуй, родимый,
целый век тебя не было видно,
целый век тебя не было слышно.
Так что жил я тут один с моей думой -
беспокойно, хоть и не бедно,
а в общем, и путано, и сложно».
«Ничего, – отвечал мне посланник, -
я теперь прилетел и всё улажу,
укачаю на крыльях на сизых.
И увидишь ты тайный рисунок,
золотую тонкую пряжу
и, конечно же, небо в алмазах».
2
Ох, не было другой мне заботы,
чем раскручивать старые свитки
да рассматривать стёртые знаки!
Ох, не было другой мне забавы,
чем сорваться с насиженной ветки
на кивок полузабытой музыки.
Как же, помню: бродили, говорили,
говорили обо всём – да не по разу,
а по два, и по три, и по четыре…
Как же, помню – вчера ль, позавчера ли, -
все слова были нужны до зарезу,
и играло время на кифаре.
Было лето, и хмели-сунели,
тили-тили-тесто, ром-баба,
и холодное, со льдинкой, какао.
И проста была жизнь, и мы знали,
что на свете главней всего – небо,
и что прошлого нет никакого,
и что всё тут – бесконечное детство,
бесконечные наши аты-баты,
бесконечные цветущие траншеи,
и что ладно, само обойдётся,
что сто раз всё прощено и забыто -
ещё до того, как согрешили.
3
Ну и как мне теперь распорядиться
времени смущённой улыбкой
и вниманьем Духа Святого,
если не достать из колодца
никакою хитрой зацепкой
давно затонувшего мотива?
Нету здесь ни туда, ни обратно,
нету здесь ни дна, ни покрышки -
есть один заблудившийся образ:
день вчерашний, погасшая Этна,
эхо в пустующей кружке
да нежданный гость – обратный адрес:
дескать, если что – так сразу давайте
к нам сюда… дескать, тут всё в порядке,
на какой-нибудь, значит, попутке,
дескать, всякое бывает на свете -
и зачем нам заборы, загородки,
и зачем неудачные попытки?
Дух Святой любит всякую букашку
и дарует ей благоразумье,
и наставить её вовремя умеет.
И всё ходит мой голубь по окошку,
и всё смотрит умными глазами,
и совсем ничего не понимает.
ПТИЦЫ ЛИРА{1}
Белая Птица
Белая Птица играла в молчанку,
в молчанку, в песчинку,
в небо с овчинку,
Белая Птица сидела на ветке
и делала вид, что сидела навеки,
но вдруг она встала и стала петь:
«Я сейчас полечу над вами -
полечу с такими словами:
фьюить, и фьюить, и фьюить!
И вы поймёте, в чём смысл всего,
увидев меня в полёте:
воздух – тонкое вещество,
вы это сразу поймёте».
И с такими словами шальными
она полетела над нами:
пара крылышек, связка перышек,
щепотка пуха, крупинка духа,
горстка небесного снега -
безделушка Господа Бога.
Голубая Птица
Глупая Голубая Птица:
никуда-то ей не летится,
да зато хорошо бредётся
куда придётся -
по лугам, по долам,
по несрочным делам.
Ах, всего у неё в избытке,
на невидимую нанизано нить -
и она собирает незабудки,
чтобы ничего не забыть.
Ходит, значит, с места на место,
ни с каким не роднясь жильём:
крылья вместе сложила – и баста,
и летает в сердце своём.
Всё равно её не жалей:
дескать, бедная странница…
её небо всегда при ней -
что с ней станется!
Синяя Птица
Синяя Птица – то ли из чащи,
то ли из бора -
села и нащебетала счастья
всем без разбора:
этому дом с трубой,
этому ковш с резьбой,
этому Бог с тобой…
И они стали ждать подарков,
и молиться, и падать ниц -
ну что с них возьмёшь, с придурков,
доверяющих щебетам птиц?
И у ног легкокрылой богини
все они, конечно, погибли.
А она проводила их души
в направленьи жизни грядущей -
и дала в дорогу
каждому понемногу:
этому дом с трубой,
этому ковш с резьбой,
этому Бог с тобой.
Жёлтая Птица
Жёлтая Птица по свету носится
забот не зная.
Жёлтая Птица никогда не износится:
она заводная.
Заводят ту птицу ключиком,
замочком, шёлковым платочком,
а также мизинчиком, плечиком
или стеклянным молоточком.
Пророчица и провидица,
хранительница секретов,
она очень быстро заводится -
с двух или трёх оборотов
и предрекает скорый
закат золотого века,
но, стукнув о шпору шпорой
