возведи вокруг чугунные решётки,
как приедешь ты обратно – богатым,
в экипаже без колёс и без лошадки!
Лавка колониальных товаров
(папирус, сангина)
Херр Иенсен имеет большие весы,
напоминающие двух лебедей,
херр Иенсен имеет большие усы
с тех времён, когда был молодой, -
и в нём всё изменилось, кроме усов,
его усов и его старой судьбы:
и в его лавке – запахи туземных лесов
и ничего не слыхать от пальбы.
Херр Иенсен пошёл на обед, покурил
и вернулся к лебединым весам -
и в пути пару-тройку земель покорил
причём, что удивительно, сам!
Было трудно, но он верил, что победит
и добудет редких приправ, -
и все будут считать, что херр Иенсен бандит,
но он опять будет счастлив и прав!
А под вечер он причешет метёлки усов,
и поправит чашки весов,
и запрёт все запахи туземных лесов
на тяжёлый заржавевший засов,
и, двенадцать эре на ладони сочтя,
скажет: «В общем-то день удался!» -
и – мятежное сердце, захватчик, дитя -
улетит в свои небеса.
Морощенщик
(флорентийская мозаика)
День скатился с небосклона,
и под вечер по предместьям
разноцветного фургона
раздаётся колокольчик.
И сейчас же все стаканы
на столе запотевают,
и сейчас же все законы
отменяются на свете.
И пронзают мир – поврозно,
но в одну секунду оба -
золотой сквозняк соблазна
и серебряный – озноба.
Их счастливый поединок
кончится холодным пиром
и трезвоном лёгких льдинок
на обратной на дороге…
А мороженщик помашет
нам прозрачною ладонью
и в невидимый кармашек
снова осторожно спрячет
ко-ло-коль-чик ле-дя-ной.
Весна в Вальбю
(алюминиевая пластина,
смешанная техника)
Там голуби над низкой башней -
словно разъявшийся Всевышний,
всем раздаривший дух святой:
тебе частичку, мне частичку -
возьми себе любую птичку,
пострел… не убегай, постой!
Потом очнёшься где не вспомнишь,
и в страхе призовёшь на помощь
засаленный дагерротип,
и станешь кликать день вчерашний
и голубей над низкой башней,
да ни один не прилетит.
Истедгаде
(батик, сепия)
Шлюшка-улица Христа ради
разрыдалась при всём народе
в некрасивом своём наряде.
Ты чего… ты давай-ка это…
нам оплатят с тобой билеты
в направленьи ближайшей Леты.
У тебя есть улыбка Моны,
её знают все наркоманы -
посидим подождём измены.
Вот закончат за нами слежку
и начнут звонить в неотложку
или сразу уж в каталажку.
И заплаканные блудницы
будут горбиться и молиться
и проводят нас до границы -
да пойдут по своим борделям:
там и место всем иммортелям,
каприфолям и асфоделям.
И бродяги первого сорта
процитируют строчку Сартра,
и она прозвучит как сутра.
А ближайший фонарик красный,
твой весёлый и нежный крёстный
посулит нам покой воскресный.
У меня тут в кармане крона -
так… на случай услуг Харона,
но пока ещё слишком рано.
Ах, держись, нестойкая свита:
далеко ещё до рассвета
и улыбки из Назарета.
Н ю б о д е р
(ватман, гуашь)
Где ты, сердце, бегало-пропадало,
по каким задворочкам куролеся?
Не ходи по улице Крокодила,
а ходи по улице – вот хоть Лося.
Низкая вода тебя не настигла -
перебраться посуху удалося,
не ходи по улице, скажем, Тигра,
а ходи по улице, скажем, Лиса.
Слышишь, у штакетника, где ракитник,
кружится воронкою лай собачий?
В этой части города тот охотник,
кто пока не стал ещё сам добычей.
Не шути с фортуною, человече,
не буди поклонников и тайфунов,
поживи в спокойствии недалече -
на Дельфина улице, у дельфинов!
Пропади в стихах своих и рисунках -
или новой хочется ипостаси?
Так чего же проще-то… чем на санках
улицею Лебедя пронестиси!
Бог тебе и разум дал, и упорство
ни ловцом не сделаться и ни жертвой -
для таких и выстроил это царство
Кристиан Безвременный и Четвёртый.
Поворот с Фиольстрэде
(фанера, уголь)
…и в руках у него никакая, значит, не цитра,
а волынка некая – с трубками сикось-накось -
помяни, ангел, пламенеющий ангел центра,
городских душ наших вечность и одинокость!
Зажигают лампы, закрывают все магазины,
упражняются на простодушных заезжие воры,
ещё можно перехватить бигмак из тёплой резины,
но уже не успеть подхватить разумного разговора.
Из пустых подворотен выпархивают эфемериды,
мириады эфемерид, в чьих очах задушевных
всё на свете теряет смысл, особливо мёд и акриды -
и не может вспомнить имени Бога отшельник.
Исчезают границы между временем и пространством,
бытие сворачивается в ароматную сигарету,
и прохожий чувствует себя проезжим – туристом
на пути с одной планеты на другую планету.
Мир стоит улыбается – вечной улыбкою идиота,
говорит: дескать, я не лукавлю, не интригую,
но тебе так и так не понять назначения поворота -
поворота с одной улочки на другую.
Полицейский наряд
в Христиании
(доска, темпера)
Души слетали с веток
веселы и разуты,
край запахнув хитона…
Домики из салфеток,
домики из газеты,
домики из картона.
Нет ничего на свете:
чайников, чашек, ложек -
именем фанфаронства:
нищей бродяжьей свите
хочется только свежих
времени и пространства.
Выслушав взрыв снаряда,
снова вернётся в небо
белых овечек стадо.
Мальчики из наряда
плачут, стреляя, ибо
им невозможно стыдно.
Боже, высокий Боже, -
скажем, – спустись пониже!
Скажем, да не услышим.
Пахнет тяжёлым дымом,
яблоком и эдемом,
смирною и гашишем.
Кристиансхаун.
Разрушенный дом
(холст, масло)
Дома нет – и одно ANNO DOMINI
полыхает почти в небесах.
Всё, что было здесь, – было здесь до меня,
до тебя, и до них, и до всех,
но следов – никаких… и развеяно
пять веков над морскою водой,
словно тихая эта развалина
вообще не была молодой,
а была!.. Но от свежего времени
уцелел лишь мечтательный фриз
средь небес, из поры ANNO DOMINI,
а точнее – поди разберись, -
и витает над тесною улицей,
и клянется, что жизнь всё идёт,
полоумной, невнятной латиницей
заборматывая век и год.
Ах, Подобие, ах, Бесподобие,
Преподобие Ваше, Судьба,
что ж трепать этот флаг ANNO DOMINI
и без привязи, и без столба!
А моя дорогая попутчица
говорит, без улыбки и слёз,
что на свете всё так и закончится -
тем же Словом,
каким началось.
Нищий на Аксельторв
Портрет
(папиросная бумага, слеза)
В очках, висящих на верёвочке,
такая даль, такая немота -
и Дания отражена не та
в очках, висящих на верёвочке:
там всё на свете смещено…
там, может, вовсе и не Дания,
а только область Досвидания
да опустевшее окно.
Но штрих изнеженного рта
свидетельствует об иронии,
которая уже заранее
сама собой не понята
и направляется в чубук.
И дым густого недоверя,
как неприкаянная глория,
всё время ускользает вбок.
И некий сизый голубок,
как сизый Бог, клянется в вечности,
качаясь на одной конечности
и вечность зная назубок…
А святость – это баловство
того, кому судьба-насмешница
дала и чем ему утешиться,
и отказаться от чего.
Пожилые дамы в Cafe
Charlottenborg
(роспись по фарфору)
Два зонта, два белых шарфа,
два берета сложной вязки,
два костюма сложной кройки,
две салфетки на столе.
Два сомнительные завтра
обсуждают как две сказки
две седые канарейки
за двумя cafe au lait.
Их смешное щебетанье,
милый «королевский датский» -
без малейшего оттенка
нынешнего языка -
проплывает блёклой тенью
над столицей, как над детской,
и позванивает тонко,
уносясь за облака.
Там – по мнению двух пташек
в двух костюмах сложной кройки -
и поймут, и подытожат
жизнь их, общую пока…
И, слетев со всех катушек,
две седые канарейки
на два голоса закажут
два напёрстка коньяка.
Langelinie
(полотно, вода)
А вот тут у нас Длинная Линия
в направленьи того направления,
где кончается всякая Дания,
исчезаючи в область предания.
С капитанского, стало быть, мостика
наблюдается некая мистика -
превращение сумрачной местности
в полосу ослепительной ясности.
На твоей на скорлупке ореховой
ты в ту сторону и поплыви -
и, плывя, потихоньку вытряхивай
из карманов остатки любви:
то звезду, то волшебную палочку,
то фонарик, то узкую улочку,
то свалявшиеся облака -
без раскаянья, без сожаления,
