а не то твоя длинная линия
оборвётся – лишь дрогнет рука.
Церковь Александра Невского
накануне Пасхи
(кирпичная кладка, тень)
Ни души нигде, тишина черна
и растёт, словно сталактит, -
и одна лишь луковка, лишь одна,
золотая, сквозь тьму летит.
Она тихо горит, она говорит:
«Ничего не бывает зря» -
она речь, она меч, она всё подряд:
прямизна, кривизна, заря.
Она сердце твоё, и оно – болит,
оттого оно и горит,
совершая свой пламенный перелёт
через каменный лабиринт.
Где другим устав, мне – полуустав,
ибо я-то давно готов
к двум страстным неделям, где двух Христов
снимут вскорости с двух крестов
и где жизнь, пугаючись и двоясь,
вдоль своих крадётся небес,
ибо машет с небес православный князь,
а с земли – кривославный бес.
PantomimeTeater, Тиволи
(парусина, красная охра)
Две развеселые завязки,
в крови манишка -
душа-то есть у этой маски,
да нет умишка:
она, как розовая фея
с глазами лани,
порхает – недругов штрафуя
без промедленья.
Какая острая игрушка
в бумажных латах,
какая вкусная окрошка
из виноватых!
И надо быть последним снобом,
чтоб не прельститься
театром под открытым небом -
виват, артисты!
Там побеждает добродетель
в борьбе со скверной
и счастлив тайный наблюдатель -
со спичкой серной.
Танцующий дурачок
(зеркало, губная помада)
Тут собираются навеки
малоподвижные зеваки
смотреть на трудные подскоки
танцующего дурачка,
который – вижу по лицу я:
чуть опасаясь полицая, -
перемогает жизнь, танцуя,
дитя Господнего смычка.
На маленькой своей планете
он служит прихоти, минуте -
и он на ней, как на канате:
чуть жив, но дерзок и крылат!
И хочет вовсе не оваций,
но от асфальта оторваться
и чтобы рыжая девица,
в окошке, крикнула: «Виват!»
И ангел, слёзы собирая
в хитон нездешнего покроя,
пешком спускается из рая,
запоминая по пути:
вон там бывает обыватель,
вон там горюет гореватель,
а тут – танцует танцеватель
с полпятого до без пяти.
2005
РУССКИЙ ЛУБОКТри стихотворения
Поездка
Мы давай поедем в бричке -
две продрогнувшие птички,
две простуженные свечки,
не успевшие сгореть:
на две трети и на треть.
Мы отправимся на юг
догорать, лечиться -
жизни учиться
мы отправимся на юг.
А на юге, как мы знаем назубок,
проживает добрый Бог.
Белоснежные у Бога волоса
и сердечные у Бога небеса -
для любого, кто убог,
для любого, кто продрог,
для любого, кто случился
жизни поперёк:
для каждой птички
и для каждой свечки
горят сердечки
на синем крылечке.
Клубок
Покатился, покатился
шёлковый клубок -
покатился, покатился не вперёд, а вбок:
побежал клубок по младости, по зрелости,
по долинам, по равнинам, по лесам
да по горним небесам -
через горы перепрыгивал,
через скорби перемахивал, -
так и жизнь прошла
третьего числа:
за неделькою неделька,
за куделькою куделька,
за прыжком прыжок…
Воротись, дружок:
там стоит твоя мечта непочатая,
там стоит твоя надёжа безнадёжная -
и свежи цветы пламён
с незапамятных времён,
ты возьми да собери себе букет
из минувших лет!
Ан, клубок-то всё катится, по глупости, -
он по сумеркам катится, по старости,
собираючи последние новости
и нанизывая новости на ниточку -
на кончик на самый.
Ветром несомый.
Гроза
Тут такое, значит, дело, что душа -
по ночному небу тучкою шурша -
ничего не понимает про себя,
только тихо повторяет про себя
имя золотое – слово пустое.
Полетели за крутой поворот,
где гроза растёт?
Где на ветке у грозы
три серебряных слезы:
первая – шуту,
вторая – королю,
а про третью утаю.
Вот и будет у нас праздник грозовой -
прямо на лету,
с дудочкой во рту,
пахнущий цветами и травой
и живой водой -
молодой.
А у дальнего, душа, у предела
стережёт тебя новое тело -
горькая омела:
белеет во тьме -
одна вечность на уме.
2003
ВАГАБОНД
…а ещё у него в тележке есть оранжевая подушка
с дыркой, величиной с улыбку, и следами случайных слёз:
никогда не узнать, кто плакал и оставил тут рыжий локон -
запятою такой волшебной: дескать, свидимся как-нибудь…
Ибо ставится запятая (в данном случае золотая)
там, где нету другого средства жизнь на этом не прерывать
и вернуться – к подушке с дыркой и к коротенькой ночи яркой,
и к коротенькой ноте горькой… – полугорькой: «Пока, дружок!»
А ещё у него в тележке недовыпитая бутылка,
где волнуется кока-кола, как обузданный океан, -
пузырится сухая пена и готовится Афродита
выходить на пустынный берег… Только берега не видать,
потому что стекло вспотело и ни зги не увидишь с тыла -
хоть невооруженным глазом, хоть биноклем вооружась:
шторм есть шторм – ведь такое дело: как богиня бы ни страдала,
но с рожденьем своим из пены ей придётся повременить!
А ещё у него в тележке есть смешная такая птица,
разглагольствующая вечно, со столичного прямотой, -
впрочем, всё об одном – о пиве, что такой не пристало паве
(о шампанском или ликёре – это, скажем, куда б ни шло)!
Но стоит она у калитки в расписной деревянной клетке
и своим раскатистым «Каррр(лсберг)» просто сводит народ с ума -
и народ, осторожно ёжась, постепенно приходит в ужас,
пока птица не произносит: «Между прочим, я Вас люблю».
А ещё у него в тележке забеременевшая кошка -
непосредственно рядом с птицей… что рискованно, может быть.
Кошке, правда, вот-вот котиться – так что ей не с руки коситься
на соседку… к тому же, кошка, между прочим, на поводке,
а потом, перед ней сосиска– соблазнительней, чем соседка,
но сосиска (как и соседка) ей приелась давным-давно…
Ах, в конце концов, сразу видно: кошка, в общем, живёт не бедно
и смирилась с болтливой птицей, потому что они друзья!
А ещё у него в тележке Копенгаген с его дворцами,
и с фонтанами, и с конями, и с драконами в чешуе -
и туристы на босу ногу ледяную глотают негу
из тяжёлых бокалов жёлтых под зонтами летних кафе,
а морской городской трамвайчик поднимает густые брызги -
и весёлые эти розги знойно хлещут по площадям,
где старушки в забавных шляпках через время плывут,
как в шлюпках,
со сноровкою мореходов уклоняясь от розг и брызг.
А ещё у него в тележке ослепительная надежда,
только вот на что – непонятно, и почти неважно на что:
у неё, у этой надежды, есть большие такие крылья,
хоть и сложенные, но всё же… их ведь можно и распустить!
И тогда – улететь отсюда (например, хоть к чертям собачьим)
вместе с кошкой, подушкой, птицей и бутылкой, уж если так:
Копенгаген зажав под мышкой – со старушками и дворцами
и со всем, что ему присуще…
да чего ж тогда улетать?
ЖАН ТАНГЛИ
I
Ну, во-первых, ходит поезд – в сущности, без передышки,
в сущности, без остановки – в сущности, как заведённый,
то есть во-вторых и в-третьих, то есть в-третьих и в-четвёртых:
ходит поезд, поезд, поезд… Но сейчас мы не об этом,
но сейчас мы об окошке, открывается над нами
в небесах одно окошко над железною дорогой,
открывается окошко – появляется кукушка
(неприятнейшая птица, пожилая и больная,
с очумелыми очами), чтоб сказать ку-ку и сдохнуть.
Но она не успевает ни сказать ку-ку, ни сдохнуть,
потому что в это время – в эту самую секунду! -
две серебряные ложки сталкиваются в пространстве:
это, в общем-то, не ложки, а такие получашки -
и они одним ударом ставят точку на кукушке
и на всех её ку-ку.
II
Впрочем, вот что интересно: если эти получашки
ставят точку на кукушке, то они не ставят точки
на огромных шестерёнках, оживлённо шестерящих
в направлении не длинных, хоть отнюдь и не коротких
двух шестов, что устремили острия на шестигранник,
находящийся в покое (словно патриарх какой-то!).
Если же мы вдруг вглядимся в этот самый шестигранник,
то увидим, что в покое он отнюдь не абсолютном:
он смещается невнятно то направо, то налево -
и от этого смещенья происходят перемены
в жизни плюшевого мишки, расположенного рядом -
(молчаливого, тупого – потому что он игрушка).
Шестигранник, незаметно наползаючи на мишку,
обрекает многократно часть животного на гибель:
голова его большая неуклонно попадает
под тяжёлый молоток.
III
Но с медвежьей головою ничего не происходит,
