расскажу.
Усадив тётушку, человек развёл огонь. Налил воды из ведра, подвесил котелок.
Шогол-Ву сел в углу. Дочь леса стояла у входа, не решаясь зайти дальше порога.
— За что тебя? — избегая смотреть на тётушку Галь, будто она могла его видеть, спросил человек.
При свете заметна стала кровь на её виске, запёкшаяся струйкой, и ссадины на щеке.
— А, сам понимаешь, за что! Те двое пошли к людям, назвали имя, и само собой, им сказали, что я не чужая тебе. Вот они и вернулись, чтобы ещё потолковать. А я в доме-то прибрала, а в хлеву не успела загрести. Они и поняли, что там рогач стоял. Ох…
И тётушка, поморщившись, коснулась ладонью спины.
— Сильно они тебя? — хмурясь, спросил человек. — Рёбра-то целы?
— Да целы, целы! Доживёшь до моих годов, когда все кости и без того ломит, сам поймёшь. Много ли старому надо! Ты вот лучше про гостью скажи, а то бедная всё мнётся у порога… Ты проходи, проходи, рядом сядь!
Дочь леса подошла, осторожно села на край сундука.
— Я Хельдиг, — сказала она. — Из Шепчущего леса.
— Да неужто? — спросила, подняв брови, хозяйка. — Что, сбежала лучшей доли искать? Совсем у вас тяжко стало, а?
— Я не потому…
Тётушка Галь поднялась, охнула, припав на ногу, и села обратно.
— Нат! — сердито сказала она. — Ты если думал Радде спросить, не возьмёт ли он рогачей, то сейчас поезжай, чего тянуть? Дотянешь, что сюда ещё кто явится вслед за теми двумя!
— Так а ты…
— А что я? Жива, цела и не одна, хвала богам. Ты бы взял рогачей сразу, а? Да живо, живо, пока Двуликий не пришёл!
— Ладно, ладно, — проворчал человек, поднялся и вышел.
— А ты вот что… Дарен, — сказала хозяйка. — Ты мне кур собери. А то, чую, соседи рано или поздно наведаются, а они люди добрые, возьмутся помогать. Как бы не увидели больше, чем надо. Иди, иди, пока холм не просветлел!
Шогол-Ву послушно вышел. Куры, сонные и медленные, почти слепые в сумерках, не разбегались. Дело было простым.
Безлюдье молчало хмуро. Плотное одеяло, тёмно-синее, нависло над пустошью. Ветер таился, а потом налетал с рёвом, кусая зло.
Запятнанный перевёл дыхание, наклонился и взял ещё одну птицу. Она вскрикнула, ударила клювом раз или два и затихла, прижатая к груди. Шогол-Ву медленно побрёл в сторону хлева.
— Эй, бедолага, справляешься? — окликнула его от дома тётушка Галь. — Эту ещё занеси и приходи, перевяжу тебя.
Она посторонилась, выпуская дочь леса. Та догнала запятнанного, протянула ладони.
— Давай, я закончу. Иди.
Шогол-Ву молча отдал курицу и пошёл в дом.
Сел. Хозяйка поставила дымящуюся кружку, велела:
— Пей, боль уймёт. Не лучший выдался денёк, а? Тебе бы лежать ещё…
Повязки местами присохли, и тётушка Галь пыталась отмочить, но выходило плохо, и питьё не помогало. Услышав, как раненый дышит сквозь стиснутые зубы, хозяйка поднялась и захромала к двери.
— Хельдиг! — крикнула она сердито. — Иди-ка сюда!.. Давай, перевяжи его, а то у меня руки не слушаются. Что?.. Ох, да оставь ты кур в покое.
Пальцы лесной девы были холодны, как застывшая вода из ведра. Шогол-Ву чувствовал только этот холод, неприятный до боли, но самой боли почти не было.
Тёплая вода потекла, размачивая повязку. Не успела согреть, и ей на замену опять пришёл холод.
— На, держи полотно, — сказала хозяйка. — Будь прокляты эти двое! Чтоб им не докричаться до ушей богов…
— Боги не слушают, — сказала дочь леса. — Никогда не слышали. А скоро каждый забьётся в нору и будет молить, чтобы не услышали. Тётушка Галь, прошу… я прошу, убеди их мне помочь!
— Что я могу? Нат всегда жил своим умом. Бывает, даст обещание, а сделает по-своему. А сейчас, поди, и слушать не станет.
— Но ведь ты веришь мне? Веришь?..
— Ты болтай, а дело не бросай. Кто знает, сколько у нас времени. Нат вернётся, скажу ему, а что решит, то уж его воля. Он, вон, на Сьёрлиг задумал плыть, в мечтах уж там вино хлещет с местными бабами.
Дочь леса зачерпнула мазь, помедлила.
— Он не доплывёт. Боги проснутся, и никто не укроется от их гнева. Четырёхногий поднимет волны, и все корабли, все лодки…
— Ты перевязывать-то кончила? Двуликий, я чую, уже близко. А если ещё кто из Ока сюда заглянет? Ты, дева, не тех о помощи просишь. Этим бы свои шкуры спасти, а не с тобой возиться!
Хельдиг вздохнула тихонько.
— Почему их ищет Око? — спросила она.
— А это уж, милая, не твои заботы. Ты заканчивай, да не тяни, а я во двор выйду. Чует сердце, Балле пойдёт рыбу удить, тогда по пути непременно заглянет.
Хозяйка поднялась.
— Ох и ломит кости, но вроде отогрелась я, полегче стало. Уж потерплю как-то.
Она вышла медленно, опираясь на стену. Дочь леса проводила её взглядом и только потом взялась накладывать мазь. Пальцы двигались легко и странно, будто чертили узоры. Видно, обходили следы, оставленные плетью.
Шогол-Ву положил голову на руки, закрыл глаза, и на миг почудилось — он на Косматом хребте, а рядом Раоха-Ур. Он прыгал через лозу раздери-куста, они все прыгали, дети племени, и ни у кого сразу не выходило хорошо.
Им залечивали раны, но не жалели. Только у Раохи-Ур были лёгкие пальцы, и она всегда подгадывала, чтобы сесть рядом с ним. Может, поэтому он так слаб теперь. Думал, сумеет вытерпеть больше, но едва не скулит. А ведь это только плеть — не меч, не топор, не стрела…
— Я причиняю боль? — виновато спросила дочь леса. — Ещё немного…
Она взялась за полотно. Сжав зубы, потянула, с усилием оторвала полосу. Положила её невесомо, как будто кожи коснулось дыхание. Повела через грудь. Шогол-Ву выпрямился, чтобы ей было удобнее.
— Мотай туже, — сказал он. — Слетит.
Она старалась, но то ли боялась сделать больно, то ли не хватало сил — повязки лежали свободно. Шогол-Ву покачал головой, встал, выдохнул и сам принялся затягивать.
— Я поняла. Давай…
— Ты не умеешь. Отойди.
Дочь леса отошла послушно, замерла у окна, глядя в серый рассвет за мутным стеклом. Шогол-Ву закрепил повязки, что были на нём, оторвал ещё полосу. Самому не разглядеть, как мотать.
— Подойди.
Она подошла, помогла и даже затянула как следует. На щеке блестела влага, и дочь леса пыталась держаться так, чтобы Шогол-Ву не видел эту щёку.
Он видел. Он стоял и думал о повязке, не слетела бы. И ещё о женщинах. Дочери детей тропы не плакали. Если им что было не по душе, они
