изгородь и пошёл, стиснув зубы, на того, кто держал лук.
Без товарищей мужик растерял смелость. Руки его заплясали, и лук он отдал, почти не сопротивляясь.
— Пощади!..
Рука с ножом застыла. Мужик вжался в стену, косясь на лезвие у лица.
— Пошёл прочь, — сказал запятнанный, не узнавая собственного голоса. — Бить слабого — низко.
Отвёл руку, и человек, спотыкаясь, побежал.
— Быть слабым — ещё хуже, — докончил Шогол-Ву и посмотрел на дочь леса. — Чего ты ждёшь? Садись на зверя!
Он склонился над тётушкой Галь, взял под локоть.
— Ты тоже. Я помогу.
— Оставь меня, — покачала та головой. — Что мне терять? Спасайся сам, спаси её…
— Некогда спорить. Нат увёл людей ради тебя. Не ради меня или её. Ты едешь с нами, хочешь того или нет.
Хозяйка охнула, но забралась на спину рогача. Шогол-Ву подозвал нептицу — та всё ещё шипела вслед людям, трясла ушибленным крылом.
— К Высокому Камню, — сказал он. — Нат будет там.
Поехали кружным путём. Не туда, куда увёл погоню человек, а в другую сторону, к берегу Стыни. Может, кто и видел, но до реки их путь не проследили.
— Нужно плыть, — сказал запятнанный, направляя нептицу к воде.
Он хмуро поглядел на тётушку Галь. На дочь леса, которая теперь не могла сидеть прямо — держалась за бок, закусив губы.
— Нужно плыть, — твёрдо повторил он. — К мосту нельзя.
— У хижины лодка, — сказала дочь леса. — Привязана недалеко. Я плыла от Взгорья…
Нахмурившись, она передёрнула плечами.
— Я покажу.
Недалеко от хижины они увидели тела, растерзанные и растоптанные зверем. На куртке того, что лежал грудью вверх, с трудом угадывалось око, запачканное кровью.
— Они поднялись, — сказал Шогол-Ву, приглядевшись. — Ты говорила, этого не будет.
Дочь леса тоже смотрела, хмурясь, и ноздри её раздувались. Но она не сказала больше ни слова. Молча привела к лодке, укрытой под высокой речной травой, молча ждала, пока запятнанный спустит её на воду. Если бы тётушка Галь не помогла, может, он бы и не справился. Когда перевалился через борт, в ушах звенело — не слышно было ни голоса реки, ни ветра, а со спины будто содрали кожу.
Холод коснулся лица. Это тётушка Галь зачерпнула воду, протёрла лоб, щёки. Вернулись звуки.
Рогачи плыли, отфыркиваясь, вскидывая головы. Левому набросили на шею верёвку, чтобы тащил. Дочь леса сидела на носу лодки. Опережая рогачей, легко плыла нептица. На дне лежало весло, ненужное пока.
Плотное тёмно-синее одеяло холма давило. Казалось, оно глушило звуки. Ни пения птиц, ни голосов, и лодка двигалась неслышно. Если и била о борт волна, понижала свой голос до шёпота.
Приди такая тишь в иное время, запятнанный решил бы, Двуликий заплачет. Разгневается, выронит фонарь, тот покатится, громыхая, и огонь падёт на землю. Но было рано для слёз Двуликого.
— Недобрые дни, — сказала тётушка Галь, и слова её повисли глухо, будто меж невидимых стен. — И тепло не идёт. Холода такого давно не припомню, даже первоцветы сгинули, едва успели проклюнуться.
— Я говорила, — откликнулась дочь леса. — Боги просыпаются, и они разгневаны.
— Долго просыпаются, — сказал запятнанный. — Свартин нарушил клятву ещё до поры жёлтых листьев.
— Они спали много жизней и встанут не сразу. Но поднимутся, и горе всем нам.
— Или просто год такой. Ты, милая, скажи лучше, сильно тебе досталось, а? Я слышу, как ты дышишь.
Дочь леса поглядела отчего-то на Шогола-Ву, потом на тётушку.
— Мне не больно. А боги проснутся, вот увидите.
Они доплыли. Затащили лодку выше, укрыли иссохшей речной травой. Сын детей тропы приметил место.
На том берегу показались всадники, остановились у тел, заспорили, размахивая руками.
Нептица не хотела лежать спокойно, то и дело поднималась, отряхивая вымокшие перья, а звери дочери леса хоть и вели себя послушно, но их рога были выше травы. По счастью, люди на том берегу ничего не заметили.
Шогол-Ву лежал спиной вверх, положив голову на руку. Он был даже рад короткой передышке. Вот только прядь волос упала и щекотала нос — морщись, не морщись, не поможет. И другой рукой не пошевелить, до того сразу болела задетая спина.
Запятнанный потёр нос о рукав, но прядь никуда не делась.
Дочь леса протянула пальцы. Отдёрнула, когда он нахмурился, но потом всё же помогла отвести волосы с лица, заправила за ухо. И тут же отвернулась, поглядела на холм, на рогачей, на метёлки трав над головой и нептицу — куда угодно, но на запятнанного больше не смотрела.
— Ну что там, а? — хрипловато проворчала тётушка Галь. — Уходят? Не в радость мне на земле холодной лежать-то.
Шогол-Ву медленно поднял голову, но раньше, чем успел привстать, его макушки коснулась ладонь.
— Лежи! Я посмотрю, — сказала дочь леса.
Она поднялась, осторожно развела жёсткие стебли, помолчала.
— Уходят. Одни налегке, ко Взгорью. Тела увозят другой дорогой. Наверное, к Заставе.
— Так подниматься-то можно уже, а? Ох, кости ломит, я и не встану, пожалуй…
Дочь леса помолчала ещё немного.
— Можно, — сказала она. — Теперь не увидят.
Ехали вдоль берега, держась в стороне от дороги. Трёхрукий помог, и на пути никого не встретили, только заметили издалека, как кто-то рыбачил с лодки.
Плотная синь всё так же давила, опускаясь низко. Ни далёкого рокота, ни птичьего щебета. Даже ветер уснул.
— Что там Нат говорил? — спросила тётушка Галь. — Где встречу назначил?
— Я знаю только, что нужно к Высокому Камню, — ответил Шогол-Ву.
— К Высокому Камню! И что, прям у камня стоять, а? Или где? Поселение-то не мало.
— Я не знаю.
Тётушка Галь призадумалась.
— Помогала я этому пройдохе как-то с одним делом, — сказала она. — Ну, как помогала — чем он занят был, знать не знаю и не хочу, а вот укрыться да пересидеть… Я в трактире местном комнату сняла, на окно ленту повязала, какую он дал. По этому знаку Нат меня и нашёл. Его снаружи ищут, а кто догадается посмотреть у старой женщины? Этому хоть бы что, отоспался, а как искать бросили, мы и ушли. Он в окно, а я по лестнице.
— Сделаем так, — сказал Шогол-Ву.
— Только вот что. Хельдиг, со мной пойдёшь, а то ведь у людей вопросов много, если слепая, да одна. Да ещё, может, искать меня теперь будут… А так платок надвину, авось глаз моих и не разглядят.
— Люди не будут рады дочери леса.
— А как они узнают? Мы ж и тебя прикроем. Ты вот скажи, тебя и по лицу били? Следы остались?
Дочь леса коснулась щеки ладонью, но не ответила. Может, сама не знала.
— Остались, — сказал за
