закралось сомнение – действительно ли они поняли?
Фома Фомич приказал продолжать слежку и выпроводил их. Сам же вызвал дежурного и велел отыскать Кочкина.
– У Елены Павловны Можайской в выездных лакеях ходит некто Авдюшка, – сказал начальник сыскной после того, как Кочкин явился. – Хочу побеседовать с ним.
– Когда хотите?
– Немедленно! И привести его сюда надо так, чтобы ни одна живая душа не заподозрила, что он был в сыскной. Тихонечко, никаких жандармов, повесток и прочего…
– Все понятно! – четко выговорил Кочкин и помчался выполнять приказ.
Спустя какое-то время перед фон Шпинне на покосившемся стуле, который в сыскной именовался «свидетельским», сидел человек двадцати лет, не более. С соломенными, расчесанными на прямой пробор волосами и курчавой, похоже завитой, бороденкой. Зрачки его глаз беспокойно, точно мячики, подпрыгивали вверх-вниз. Руки он смиренно держал на коленях, а новые сапоги с вычуром прятал под стулом. Это и был Авдюшка, вернее Авдей Авдеев, выездной лакей графьев Можайских.
– Ну что, брат, – начал фон Шпинне, – жалоба на тебя поступила. – Начальник сыскной потряс в воздухе бумагой, сощурил глаза и по слогам прочел: – От Са-во-те-е-вой Ефросиньи Карловны… Карловны, владелицы скобяной лавки в переулке Челобитовом. И вот послушай, что она пишет. «Авдей Авдеев…» – Фома Фомич снова взглянул на лакея. – Это же ты Авдей Авдеев?
– Я.
– Значит, слушай дальше. «Авдей Авдеев такого-то числа, в таком-то часу, будучи у меня в лавке…» Ты был у нее в лавке такого-то числа в таком-то часу?
– Ну, был.
– Хорошо, продолжим чтение. «…Будучи у меня в лавке, украл крупповскую мотыгу…»
– Чего? – вскочил на ноги Авдюшка. – Какую мотыгу?
– Крупповскую! Дорогая, между прочим, мотыга. Я бы и сам не удержался…
– Не брал я никакой мотыги… Это она чего, это она меня под монастырь подвести хочет?
– Да ты сядь, пока сядь, настоишься еще. Мы же и позвали тебя, чтобы разобраться. Значит, мотыгу ты не брал?
– Не брал, не брал! – прижав руки к груди, зачастил Авдюшка. – Я ить в глаза ее не видел.
– Выходит, врет Савотеева?
– Врет, факт, врет!
– А ты зачем в лавку-то заходил? Она тут пишет, что зашел, постоял у дверей, там, где мотыги свалены, и вон вышел.
– Да она-то откудава знает, ее ведь тама и не было вовсе!
– А кто там был?
– Сынок ихний, Севалад!
– Ну, значит, он, Севалад, и рассказал матери.
– Так я ведь не брал ничего!
– Ну, не знаю, не знаю, протокол составлять будем… А ты зачем заходил в лавку-то эту?
– Чево?
– В лавку эту скобяную заходил зачем, спрашиваю? – громко повторил свой вопрос фон Шпинне и улыбнулся белыми ровными зубами. Парень начал юлить, и начальнику сыскной это нравилось.
– Так это, глянуть нужно было там…
– Что глянуть?
Авдюшка, сколько ни силился, ничего придумать не смог и брякнул сдуру:
– Мотыгу!
– Мотыгу? – Фома Фомич выбрался из-за своего стола и принялся ходить кругами вокруг сидящего на «свидетельском» стуле лакея. Тот попытался встать, но фон Шпинне велел сидеть, а сам остановился сзади и, наклоняясь к самому Авдюшкиному уху, спросил: – А зачем тебе мотыга?
– Мотыжить! – приглушенно, точно из подвала, отозвался Авдей Авдеев.
– Выходит, права Ефросинья Карловна, упер ты у нее мотыгу. А это, слышь ты, паря, это каторга. Тобольск! Слыхал, небось, про такой город?
– Не-а! – чуть не плача, ответил Авдюшка.
– Ну, что же ты, географию надобно знать. Хотя у тебя теперь будет счастливая возможность изучить эту во всех отношениях полезную науку непосредственно…
– Это как же? – с тревогой в голосе спросил Авдей.
– В составе арестантской роты, пешком до Тобольска, – мечтательно проговорил Фома Фомич и, чуть подумав, добавил с совершенно серьезным выражением лица: – Места там, говорят, красивые, красотой дикой, нехоженой. Ну, а тебе пешком только на пользу. Ты, гляжу, на барских харчах тучнеть начал. Вон и щеки у тебя, как у откармливаемой на выданье купеческой дочки, и пузо, как у ее папаши… Да ты не втягивай, не втягивай, за двадцать лет каторги оно у тебя само не один раз усохнет.
– Двадцать лет каторги за мотыгу? – взвыл Авдюшка и ухватился руками за стул, точно его сейчас же и собрались туда волочь.
– Ну, тут ведь не только мотыга, тут еще ряд государственных преступлений…
– Каких государственных? – Глаза Авдюшки наполнились ужасом.
– Ну, во-первых, сопротивление властям при задержании…
– Так ведь я не сопротивлялся, не сопротивлялся я! Вот крест, что не сопротивлялся!
– Ну, тут еще как посмотреть. Увертывание от ударов, наносимых властями, есть не что иное, как злостное им сопротивление!
– Так и не увертывался ведь я!
– А неувертывание от ударов, наносимых властями, есть признание вины, – Фома Фомич говорил, как будто бы читал из книги, и это придавало его словам злую торжественность. Авдюшка ни разу не слышал, как именно зачитывается приговор в суде, но ему казалось, что именно так. – И потом, – усаживаясь на свое место, продолжил Фома Фомич, – это ведь неважно, что ты украл, мотыгу или золотой напрестольный крест, главное – украл! И за это должен понести наказание.
– Не брал я мотыгу, уж в который раз говорю, – выдохнул Авдюшка.
– Зачем же ты туда входил?
– Посмотреть нужно было…
– Мотыгу?
– Нет!
– А что?
– Говорить не велено!
– Кем не велено?
– Елена Павловна не велела, – после некоторого, впрочем, не очень продолжительного раздумья ответил лакей.
– Так это она тебя туда посылала?
– Она!
– Чудак-человек, что же ты молчал? Это же в корне меняет дело! Зачем она тебя туда посылала-то?
– Да ни за чем, – дернул плечом Авдюшка. – Зайди, говорит, а потом выйди, и все.
– И все?
– Ну, там, говорит, кашляни или потупоти, чтобы тебя заметили, а как заметют, то сразу и выходи…
– И вот про это Елена Павловна велела тебе никому не говорить?
– Про это, – буркнул Авдей.
– Ты никому, надеюсь, не говорил? – Фон Шпинне сделал строгое лицо и слегка, точно заговорщик, приглушил голос.
– Нет! Только вот вам…
– Ну, мне можно, я свой. А скажи-ка, братец, ты всегда графиню сопровождаешь?
– Всегда.
– И сколько раз вы с ней в скобяную лавку заезжали?
– Один раз и заезжали.
– Да ты не торопись, ты повспоминай. Может быть, давно когда-нибудь заезжали, а ты взял да забыл.
– Ничего я не забыл, говорю же, один раз! – И Авдюшка выставил вперед палец.
– И когда это было? – Фома Фомич спросил машинально, по многолетней привычке спрашивать. Спрашивать одно и то же, ведь в этом и заключается допрос.
– В марте, как раз перед Великим постом! – спокойно ответил Авдей.
– Послушай, голубь, – фон Шпинне откинулся на спинку стула, – в марте и вот сейчас, это сколько выходит? Это выходит два раза, а ты говоришь – один.
– Точно, – кивнул Авдюшка. – Выходит, два!
Фома Фомич, опершись о стол локтями, призадумался, затем по-приятельски посмотрел на лакея и недоумевающим голосом спросил:
– Вот скажи мне, Авдей, ты, я погляжу, парень умный, я чего-то в этом деле путаюсь. Зачем посылать в скобяную лавку человека просто так, мол, зайди да и выйди, ногами там потупоти. Это что же, такая барская над простым человеком издевка? Да ты не гляди на меня, что я полковник. Я, если хочешь знать, сам из крестьян, из-под Могилева… Где-то родители мои сейчас, чем занимаются, живы ли? Мне от царя за усердную службу звание генеральское вышло, так не дают!
– Почему?
– Губернатор наш препятствует, говорит, не может крестьянский сын генералом быть! Пусть за то уж благодарен будет, что полковник.
Авдюшка опешил от таких откровений. В его жизни это было впервой, чтобы полковники, которые вот-вот генералами сделаются, душу перед ним изливали. Вот он и размяк, точно калач в молоке. Захотелось успокоить, утешить человека, как назло не вспоминалось слово красивое – фельдмаршал, крутилась какая-то «морша». Сделалось стыдно, что с ним, с Авдюшкой, откровенничают, а он, крапивное семя, таким же откровением не отвечает, нехорошо! Поманил Авдей Фому Фомича рукой и говорит шепотом:
– Болтают, что заговор у них!
– У кого?
– У ее превосходительства с Савотеевым этим!
– Против кого заговор?
– Известно против кого, против губернатора. Убить она его хочет!
– Ты в это веришь?
– Я-то сам не верю, однако-ти болтают, тут и не захочешь, а поверишь. Сколько таких случаев! Сначала болтают, болтают, а потом глядишь, и сделалось так, как болтали. Выходит, не зря болтали.
После этих слов отпустил Фома Фомич Авдюшку, самолично до дверей кабинета проводил, а на пороге грустно так говорит:
– Ты уж
