там гляди, Авдей, про разговор наш помалкивай, сам понимаешь, а я уж тебя, так и быть, не выдам…
– Рази мы без понятиев!
Странен, ой как странен русский человек. Вот скажи ты ему самую что ни на есть правду. Ту правду-матку, о которой он сам, и деды его, и прадеды всю свою жизнь мечтали и искали, за что бывали биты, гонимы и притесняемы. Так ведь не поверит, переспрашивать кинется. Начнет в этой самой долгожданной правде ковыряться. Какое пятнышко или соринку встретит, тотчас же на солнце рассматривать примется. Да еще зломудрствовать начнет, мол, не правда это вовсе, а так, обман. Кто нам, рылам суконным, ее скажет – правду-то, держи карман шире! А наври ему с три короба, да хоть даже с десять коробов, скажи, что в болоте вонючем в воде стоялой, затхлой, вовсе не жаба живет, а Василиса Прекрасная, заколдованная только. Или что потомственный дворянин, барон Томас фон Шпинне – крестьянский сын из-под Могилева. Выслушает, открывши рот, и все примет за чистую монету.
Глава 39
Швейцар
Следующий отчет, который фон Шпинне получил от своих агентов, в одно и то же время рассмешил его и разозлил. В нем сообщалось, что Елена Павловна Можайская, как всегда, приехала к своей приятельнице в дом на набережной, экипаж отпустила, сама вошла в парадное и более из него не выходила…
– Как это «не выходила»? – допрашивал он агентов, которые через несколько секунд уже сидели в его кабинете.
– Ну, эта, вошла и не вышла, – стал объяснять Кирюшка.
– Это я понимаю, вошла и не вышла. Но что вы сделали для того, чтобы разобраться, почему она не вышла?
– Так ведь чего разбираться-то, она, верно, заночевала у приятельницы…
– Допустим, заночевала. Но вы докладываете, что всю ночь ходили возле дома караулом. Это правда или вы врете?
– Ходили, токмо по очереди! – отвечал все больше Кирюшка, а Сообразительный молчал.
– И вот вы всю ночь, а затем и все утро следующего дня находились у дома приятельницы графини Можайской, так?
– Так!
– И здесь же пишете, что в половине двенадцатого Елена Павловна снова приехала к своей приятельнице! Как такое может быть?
– Верно, приехала… – кивнул Кирюшка.
Начальник смотрел на агентов тем своим страшным взглядом, от которого даже закоренелые разбойники маму вспоминали.
– Мы, эта, не знаем… сами, эта, удивились… – говорил на выдохе Кирюшка, а Сообразительный, тоже изрядно напуганный, только кивал в такт словам.
– Вы проверили наличие в доме черного хода? – не сводя глаз с агентов, спросил фон Шпинне.
Те недоуменно переглянулись, и это переглядывание ответило за них – ничего они не проверяли. Может, им было даже неведомо о существовании черных ходов.
Махнув рукой, начальник велел агентам идти прочь и на глаза не попадаться. Как только те вышмыгнули из кабинета, Фома Фомич призвал к себе Кочкина.
– Тут такое дело, Меркуша… – Фон Шпинне рассказал чиновнику особых поручений, как опростоволосились агенты.
– Молодые… – только и сказал Кочкин.
– Это их, конечно же, в какой-то мере оправдывает, – согласился с ним начальник сыскной. – Однако дело остается делом. Сейчас сгоняй в этот дом и разговори швейцара. Мне очень интересно, куда делась графиня Можайская…
* * *
Швейцар, мужчина лет пятидесяти с малоподвижным желтым лицом, узнав, кто такой Кочкин, обрадовался и поведал Меркурию Фролычу, что в молодые годы служил в конвойной роте.
– Почти полиция, – заметил Кочкин и добавил: – Но у вас ответственности больше.
– Это точно! – согласился швейцар и предложил чиновнику особых поручений выпить стаканчик чаю. – Не побрезгуйте, ваше благородие, – и вам отдохновение, и мне удовольствие.
– Отчего же не выпить, можно! – согласился Кочкин, но, сделав шаг, предупредительно остановился. – Чай-то у тебя, я надеюсь, не копорский?
– Как можно-с, мы такого позору у себя не держим! – покривил бледно-розовой губой бывший конвойный. – У нас самый что ни на есть китайский, у Ивана Спиридоновича Корчакова берем, товар первоклассный. Да и потом, не к лицу швейцару, который при господах, травой этой, копорским чаем, пробавляться…
– Неужто жалованье такое, что и на китайский чай хватает?
– Чтобы китайский чай пить, жалованье не надобно, – увлекая Кочкина к себе в каморку, проговорил бывший конвойный.
– А что же надобно? – спросил Кочкин.
– А надобно место себе отыскать, – принялся объяснять главную тайну жизни швейцар, – от места все благополучие. Это как рыбалка, можно сесть на берегу, закинуть удочку, да так весь день и просидеть. Если попадется на крючок какая-нибудь дурная уклейка, то хорошо. А можно, не гневя бога, в таком благодатном месте сесть, что ни закинешь – то сом, что ни закинешь – то сом! – У швейцара широко открылись глаза и слегка выкатились наружу. Кочкин, глядя на это, даже приподнялся, опасаясь, как бы не случилось с «рыбаком» падучей от такого сказочного улова. Но все закончилось благополучно. Глаза швейцара вернулись на место, отведенное им природой, а сам он боднул головой воздух, смахнул наваждение, и вот снова прежний человек.
– Непонятно. – развел руками Кочкин.
– Объясню! Господа, чего греха таить, они ведь с ленцой люди, но я в этом беды не усматриваю. Господа и должны быть такими, ежели они настоящие господа. Беда в другом. Прислуга ихняя, глядючи на господ, изнеживаться начинает. Посылают прислугу, скажем, в лавку к тому же Корчакову за чаем, а им идтить туда неохота, то зябко, то слякотно. Вот они ко мне, Бонифатьич, выручай. – Швейцар красноречиво двинул бровями. – Ну я, не будь дурак, и выручаю. Завел у себя тут «денщика», мальца Ваську. Он хоть годами еще не вышел, а смышленый, каналья… вот и отправляю его за покупками. А перед тем как покупки, значит, господам отнесть, я их у себя тут осматриваю. Там щепотку, там понюшку, а где и копеечку, так и живу.
На небольшой томпаковой спиртовке вскипел чайник. Бонифатьич снял его, спиртовку загасил и принялся разливать кипяток по чашкам.
– Но это же, выходит, воровство, – после некоторого раздумья заметил Кочкин.
– Нет, – запротестовал швейцар, – какое же это воровство? Это, ежели хотите знать, пошлина или плата за услугу. Я ведь не беру себе чего получше, а стараюсь выбрать товар подпорченный. Где чего подсохло, где примялось или, скажем, лопнуло. Господа, они ведь все равно этого есть не станут… Да вы пейте чай, пейте, ваше благородие. Ежели желаете, так у меня вот тут и халва имеется! – Бонифатьич полез в свои закрома, находящиеся под лежаком, но Кочкин остановил его:
– Мне вот что интересно…
– Да.
– Ты вчера черным ходом выпускал женщину в темном платье. И не отпирайся, видели тебя!
– Да я и не отпираюсь, было дело, выпускал, – спокойно проговорил швейцар. – Что в этом противоправного?
– Противоправного ничего. Ты в каком часу ее обратно впустил?
– Не впускал я ее обратно, зачем?
– Ну, как зачем, она ведь из вашего дома? – насторожился Кочкин.
– Она-то? Нет, не из нашего.
– Тогда это, наверное, графиня Можайская?
– Нет, – сморщился швейцар. – Их превосходительство я отлично знаю. Она к нам часто наведывается, в четвертой квартире приятельница их живут, госпожа Мшенская. А эта в черном, это другая женщина… Да и стал бы я госпожу губернаторшу через черный ход выпускать. Да она бы, верно, и не пошла, не того она полета…
– Откуда же взялась эта другая женщина?
– Да тут какое дело. Вчерась всех, кого надо, встретил, кого надо – проводил. Время такое, что более быть никому не должно. Беготня, она всегда ближе к вечеру начинается. Думаю, пока затишье, полежу. Ноги гудят, видно, на погоду. Кителек снял, лег, только распрямился, слышу, кто-то будто бы дверь трогает. Пошел, открыл. На пороге женщина стоит, вот как вы изволили описывать, в черном платье, лицо за вуалью, сует мне целковый и говорит:
– Любезный, – это она меня так назвала, – тут, говорит, увязались за мной какие-то. – А сама так легонько головой в сторону поводит. Я глянул – точно, пролетка стоит. Из нее две головы торчат и все в эту, в нашу сторону глядят. – Так нельзя ли, – говорит, – вашим черным ходом воспользоваться, чтобы отстали? – За целковый, думаю, отчего же, можно! Вот так вот.
– А раньше ты эту женщину не видел?
– Нет, не видел, – не задумываясь ответил швейцар и добавил чуть погодя: – Ежели вы насчет вуали сомневаетесь, то зря. Мне это даже все равно.
