Глава пятнадцатая
Еще ни после одной революции, ни в одной стране не становилось жить лучше, и эта не стала исключением. До революции существовать тут всем было как-то не очень, в процессе Джим и совосставшие сделали все, чтобы парализовать страну, ну, а сразу после первого апельсинового митинга на теперь уже бывшей президентской площади, ныне площади Свободы, все вообще остановилось. Причем удивительно, что главными ревнителями революции оказались бывшие парламентарии бывшего карманного парламента, а также члены свергнутого правительства. Они вешали себе на шею самые большие апельсины — символ революции — и наперебой устраивали митинги и собрания, на которых старались переплюнуть друг друга в уверениях в толерантности к новой власти и в открещивании от старой, выходя из этих словесных баталий в собственной пене и слюне оппонентов. Отдельно, уже в развернутых интервью, они рассказывали об упорной многолетней подпольной борьбе, я бы даже сказал — пододеяльной борьбе, которую они вели с прошлым, и как теперь выяснилось, окончательно ненавистным режимом.
Не менее популярными были собрания и митинги, устраиваемые ближайшими приближенными Джима, которые кто в Столице, кто в регионах, кто, не побоюсь этого слова, в забитых деревнях — все зависело от степени приближенности и постреволюционного рвения последыша — наперебой твердили Джимовы проповеди и откровения. Все эти выступающие постоянно колесили по стране с довольно высоким уровнем ротации, так что местному населению было вовсе не до работы — все митинговали, чему последние безмерно радовались, так как ленивы и любопытны оные были без меры, в чем я мог убедиться еще в начале своего проживания в деревне, по объемам ежедневно исчезающего в никуда сахара. Народ слушал, открыв рот, иногда даже забывая хлопать и откусывать апельсины, висевшие у каждого на шее, для того чтобы рассказы о революции приправлять еще и их вкусом. Докладчики на этих митингах очень сильно разнились в показаниях относительно произошедших революционных событий, а также чудес, совершенных Джимом или, точнее, уже почти святым Набии, сходившись лишь в одном — в роли каждого выступавшего в великом деле очередного освобождения народа от очередных диктаторских пут, претендуя при этом как минимум на вторую после великого вождя роль. Выступления же самого вождя происходили на все той же площади, на все том же балкончике. Джим по привычке поселился в гнезде очередного выселенного павлина, вместе с ним жила и вся его челядь, включая основных приближенных, Елен, меня, а также Барнса со своим помощником, благо президентский дворец был огромен и места хватало всем. Я жил в отдельной, хорошо запираемой комнате с чемоданами, Барнс со своим неразлучным кочегаром заняли соседнее по коридору купе, тоскуя и регулярно спрашивая разрешения прогуляться к железнодорожному депо — понюхать воздух, как он сам выражался. Выйти из нашего нового дома в первое время было довольно проблематично даже ночью, потому что самые ярые фанаты Джимового ораторского искусства, а их было не счесть, ночевали прямо на земле, днем же к ним присоединялись еще и те, кому было где ночевать, и тогда выход из дворца блокировался полностью. Как я сказал, митинги происходили не только на главной площади, но и на всех остальных, работать было некогда, и зараза революции очень быстро парализовала остатки страны, в которой очень быстро закончился порядок, деньги и еда. Остались лишь люди, соответственно, без порядка, денег и еды.
Старик Барнс мучился отсутствием своих паровозов, а молодой Билли — остатком денег, которых с каждым днем становилось все меньше и меньше. Джима мало интересовала экономика, впрочем, как и его эпигонов — все они как один призывали народ к равенству, братству, отказу от каких-либо общественных институтов, как минимум государственности, и грезили идеей перебросить эти идеи через пока еще существующие границы в соседние страны, чтобы и границы, и страны исчезли, и наступило всеобщее благо. Елен все что делала, это просила, точнее, требовала постоянно денег на расходы революции, хотя я удивлялся, зачем революции столько вечерних платьев и туфель на шпильках? Кормить людей на центральной площади мне тоже приходилось из своего кармана, ко мне каждое утро заходили из самоорганизовавшегося комитета по кормежке митингующих за очередной порцией денег на еду. Каждый раз я порывался спросить их, против чего они все митингуют, если революция уже победила? Идите тогда и работайте, а то вы уже третий месяц разойтись никак не можете.
Вскоре из бывших государственных и не только учреждений начал подтягиваться народ с вопросом: «А что дальше-то делать?» — Школы, институты, заводы с пароходами — все стояло и даже уже не мычало. Народ попривык к этой бесконечной говорильне, но есть уже давно нечего, а купить не за что, да и не у кого. Всех этих паникеров во время какой-нибудь приличной революции давно бы уже расстреляли за отклонение от выбранного раз и навсегда курса, но так как наше восстание продолжало оставаться бескровным, то их всех отфутболивали ко мне и у меня с девяти до шести работал офис по приему жалоб на жизнь и выдачи в обмен на них наличных денег. Но долго так продолжаться не могло. Когда на утоление нужд населения начал уходить примерно один чемодан в день, а очередь ко мне начали занимать с ночи, записывая на руке номера и каждый час устраивая переклички, я не выдержал и постучал Джиму в дверь, и когда меня через час впустили, попытался достучаться до его здравого смысла.
— Джимми, братишка, — сказал я, думая, как начать разговор, так чтобы не нарушить циркуляцию гормонов счастья в его щепетильном организме, от которых он весь так и светился. — По-моему, вы тут все херней занимаетесь! — думаю, что таким началом я никого не обидел, но зато очень четко высказал свою позицию и очертил круг тем будущего разговора.
Хорошо, что перед моим выступлением все его приближенные вышли из залы, ну а Елен тогда вообще не было дома, она где-то на побережье утоляла нужды революции в морском загаре, иначе кто-то из них пренепременнейше вцепился бы мне в горло после таких слов. Но мне выдался удачный момент, чтобы добиться максимального результата без человеческих жертв с моей стороны.
— Что ты имеешь в виду? — очки Джима спрыгнули с его носа и недоуменно уставились на меня с тумбочки, опершись для солидности на телефонный справочник.
— Как по мне, ты поспешил, — ответил я им обоим.
— С чем? — в упор не мог понять, о чем я, Джим.
— С тем, чтобы все разрушить! Ты начал с их души, а надо было сначала порядок в стране навести, накормить всех, а потом уже им проповеди читать…
— Ты не понимаешь, Билли, — начал было Джим, но я не стал давать ему возможности включить свой режим святоши и рассказал ему анекдот про художника-абстракциониста, которого назначили руководить птицефермой. Назначили, значит, его, первую неделю все хорошо, а потом приходят к нему подчиненные и говорят: у нас проблема-де — куры дохнуть начали. Он подумал, почесал свою бороденку и говорит: «А нарисуйте-ка на каждом курятнике по большому красному кругу». Ну, подчиненные пожали плечами, пошли исполнять. Еще через неделю приходят: «Снова дохнут, начальник!» «Ну, тогда вы в красный круг впишите зеленый квадрат». Тем делать нечего — пошли, вписали. Снова неделя проходит: «Опять дохнут, уже совсем немного осталось!» Художник снова подумал, потом говорит: «А сейчас в середине квадрата нарисуйте небольшой желтый треугольник». Работники пошли, нарисовали, через неделю приходят, все, говорят, конец — подохли все куры. «Жаль, — отвечает художник. — А у меня еще столько идей было…»
Джим задумался, а я добавил:
— Но ведь там не куры, Джимми, и они очень скоро начнут тоже дохнуть, — я махнул рукою ближайшему окну, которое, в знак солидарности со мной, одобрительно заскрипело форточкой. — Мне не жалко денег, тем более для тебя, братишка, но деньги скоро кончатся. А есть все равно будет нечего. Одной духовной пищей сыт не будешь…
— Что ты предлагаешь? — прервал меня Джим, явно морщась где-то в середине себя от того, что я в очередной раз разрушаю какую-то его внутреннюю, а теперь еще и внешнюю идиллию.
— Надо запустить страну — спокойно ответил я. — Не распустить, а запустить — в работу! Ты освободил их в очередной раз — ОК. Пока они тебе за это благодарны, ты пытаешься сделать их лучше — тебе от этого хорошо, но скоро они доедят то, что награбили в продуктовых лавках, а новой жрачки брать будет негде — торговля закрылась, производство стоит. И потом они все начнут просить очередного избавления, но уже от тебя, приведшего страну к катастрофе. Джимми, ты был рассудительным парнем, хватит играть в мессию! У демократии и рыночной экономики есть, конечно, куча недостатков, но лучше них еще пока ничего не придумали. Люди не станут лучше за один день, месяц или даже год. И пока ты их исправляешь вручную, за ними надо присматривать, и никто лучше полиции с этим не справится. Но у нас и полиции теперь нет. Слава богу, что до армии у тебя руки не дошли, и их просто распустили по отпускам. Но враги по ту сторону границы не дремлют, они смотрят в свои дальномеры и только и ждут, когда мы тут окончательно просветлеем, чтобы взять нас тепленьких, замотанных в простыни. Ты же читал справочник по этой стране — сюда почти все завозится импортом, а продаются на экспорт ископаемые. Но и за них теперь не платят, потому что теперь правительства у нас как бы и нет, поэтому непонятно — подтверждаем ли мы обязательства, выданные до нас, или мы тут все полные отморозки и снова начнем все перекраивать. Хорошо еще, что наша Большая Родина нашла пока себе мальчика для битья и пока особо не в курсе, что у нас тут происходит. А если бы они знали, какой тут у нас на самом деле бардак творится, то давно бы уже подогнали авианосец или посмотрели бы сверху, через бомболюк, как у нас тут дела с законной демократией обстоят? Если плохо, то они нам ее сейчас сбросят. Вам сколько мегатонн? Ты пойди пройдись по бедным кварталам, ты там давненько не был — они стали жить намного хуже, чем до твоей революции. И они не ходят уже на твои митинги, они заняты только тем, что пытаются достать еды, чтобы прокормить своих детей.
