Не понимая, где мне надо искать Джима, я решил побриться, и пока выскребывал вечно прячущиеся за скулами маленькие волоски, неожиданно вспомнил, как он говорил однажды, что главной целью его жизни, к которой он хочет прийти, — это жить на берегу океана, сидеть там и смотреть на волны. Я тут же оставил волоски в покое, бросил бритву в раковину и скомандовал свистать всех наверх — все, кто еще остался, прыгнул в раскрученный вертолет, который меня понес в сторону Порта со всей спешкой железной птицы, оставившей в своем гнезде невыключенную духовку. Старые связи и остатки моего теперешнего, не совсем понятного даже мне самому статуса помогли мне собрать и поставить на крыло и на волну немногочисленные силы ВМС и пограничников для поисков пропавшего Набии. К сожалению, Джим не выступал в этом городе со своими гастролями, поэтому о нем тут судили лишь по рассказам, ставшим уже состарившимися легендами, которые к тому же отошли теперь на второй план, уступив место обсуждениям последнего полета Джеббса из страны Оз на воздушном шаре с надписью: «Голосуй за Джеббса, то есть за меня!» над улицами города, сопровождавшегося неизменным раскидыванием денег на головы сограждан. Я вывел пилотов и моряков из этих сладких воспоминаний на плац и обрисовал им задачу: найти одинокого чудака, живущего на берегу моря, вдалеке от человеческих поселений, выполнить задачу дотемна, иначе, иначе… И я не придумал ничего лучшего, чем сказать, что иначе воздушный шар больше не прилетит! Я хоть и не медлительный парень, но после команды: «Разойтись!» я покидал плац последним.
Лучшие и последние силы этой страны шерстили побережье, разбитое на участки, несколько часов. Я лично на самом быстром катере курсировал вдоль всего берега с намертво приросшим к глазам биноклем, но дорогая пропажа никак не находилась. Лишь когда солнце начало красить океан в багровый цвет, осторожно коснувшись его своим краешком, мы нашли Джима.
Глава последняя, но зато длинная
Мы нашли Джима, лишь когда солнце осторожно коснулось своим краешком океана и начало красить его в багровый цвет. Джим сидел спокойно на большом камне, вдающемся немного в воду, абсолютно голый, очень загорелый, и, казалось, созерцал всю вселенную сразу, не сходя с этого места. Он не реагировал ни на катера, ни на вертолеты, кружащие, шумящие и поднимающие вокруг столбы брызг. Мне стоило некоторых усилий и достаточного количества горстей воды, чтобы привести Джима в чувства. Как только я понял по его лицу, что он узнал меня, ну или, по крайней мере, идентифицирует во мне человека, я выпалил первое, что пришло мне в голову:
— Джим, Елен умирает! — кто-то внутри меня от удивления подавился кофе с плюшечкой, но хорошо, что наружу это не пошло.
— Кто? — спросил Джим, голосом человека, разговаривающего с кошкой.
Мне пришлось сразу немного скорректировать тактику:
— Елен! Она любит тебя! И только тебя. Ее пытали, но она все время повторяет только твое имя… Она наверняка помешалась… — я принял самое траурное выражение лица из имеющихся на балансе.
— Да кто же, брат мой? — удивление Джима было таким искренним, что я не понимал, кто из нас валяет большего дурака или кто больше помешался.
Вдруг Джим не выдержал и прыснул, за ним засмеялся и я, мы начали толкаться, ржать и обниматься и, в конце концов, оба свалились в воду. После того как мы выбрались на берег и отряхнулись, Джим пригласил меня в свое скромное жилище — ржавую рубку парохода, давным-давно выброшенного на берег и зарывшегося в песок уже по самые леера. Уже темнело, Джимми развел костер и поставил воду в кастрюльке греться. Джим за этот месяц не то чтобы тут особо обжился, но зато смог перейти на замкнутый цикл жизнеобеспечения. Дрова он собирал те, что выкинет океан, питался в основном мидиями и другими морскими ракушками, иногда ел птичьи яйца, воду добывал из построенного самим в песке большого опреснителя и похоже, что собирался прожить тут если не всю жизнь, то какую-то значительную ее часть. Вода на огне закипела, катера легли в дрейф, вертолеты перестали крутить свои лопасти, а мы с Джимом сели спокойно пить чай и разговаривать.
— Так зачем ты приехал? — промолвил, после необходимой по драматургии паузы, наш прибрежный гуру.
— Потому, что я люблю тебя, Джим! — я все никак не мог сказать главного и продолжал изображать парня-веселуна.
Тем не менее Джим засмеялся и обжег губы о края горячей кружки.
— Хорошо. Раз ты мне не веришь, то тогда так — Джимми, мне не хватало тебя!
На этот раз в ответ я увидел лишь чеширскую улыбку, и то родившуюся между чайными сербаньями.
— Ты нам нужен, Джим! — я вскочил на ноги, как делал всегда в тех случаях, когда хотел придать своим словам хоть какое-то значение!
Меня остудила очередная улыбка, но на этот раз поддержанная словами:
— Что, Джеббс… вернулся?
— Да… — я как-то враз сник, сел и готов был заплакать, но не получалось выдавить из себя слезу, поэтому получилось лишь пукнуть.
— И теперь ваш парень проиграет ему выборы?
Я кивнул и начал рассматривать пол рубки.
— Так я здесь при чем? Это ведь была твоя идея, — Джимми говорил как мама, которая знает про проступок сына, все уже решила, но продолжает его добивать в воспитательных целях.
— Я ведь думал, что ты захочешь стать президентом…
— Почему? То, что я хотел сделать, — я сделал, но это не помогло никому, даже мне…
— Не говори так, Джимми, все не так! У тебя было много идей, но надо было все не так круто менять! Вот послушай…
И в таком вот примерно духе обсуждения, упреки и обиды носил ветер по старой рубке до самого рассвета. Ближе к нему мне все-таки удалось уговорить Джима на то, что Барнс станет формальным президентом, я буду помогать ему рулить страной, а Джимми будет заниматься спокойно тем, чем ему вздумается, а именно ходить по улицам и вещать. И мы все вместе будем пытаться проводить в жизнь все те реформы, о которых он так мечтал! В крайнем случае Джим всегда сможет вернуться в свою будку и смотреть на свое море сколько вздумается, думаю, что на некоторое время он спокойно мог оставить и то и другое без присмотра. На том и порешили, и вертолеты вновь начали раскручивать свои винты, катера взбивать морскую пену, и мы отправились на финальную битву вместе.
В студии, где должны были проходить финальные теледебаты в прямом эфире, уже с видом хозяина, ожидающего порки любимого, но очень наглого слуги, развалившись в кресле, нас ожидал мистер Джеббс. Барнс в кресле напротив старательно мял в руках бумажку и кривил губы, повторяя свою речь. Елен стояла позади него и терзала подголовник кресла, заметно колеблясь и прикидывая в голове варианты переметнуться в лагерь противника хоть на должность наложницы-полотерки на первых порах. Но все они никак не могли предположить, что вслед за мною из коридора войдет с лицом изрядно исхудавшего Джона Леннона сам Джим Гаррисон. Кто-то из присутствующих сразу бухнулся на колени, кто-то просто замер, остальные просто метались между первым и вторым вариантами действий. Что творилось с людьми у телевизоров, я сказать не мог, но скорее всего то же самое. Джеббс просто не имел физической возможности встать, он так и остался сидеть там, где его застал эфир и припечатало появление Джима, а именно в коричневом и, что немаловажно, кожаном кресле. Джимми, выйдя на середину студии, практически сразу сказал: «Включай». Непонятно, к кому он конкретно обратился, но, видимо, такой человек был, и он понял, что обращаются именно к нему, и, что самое главное, он был в состоянии что-то там нажать, чтобы передача началась. Презентовать дебатантов было некому, так как ведущий еще в самом начале пополз к буфетной стойке в углу и там, не вынимая изо рта бутылку с коньяком, режиссировал в голове собственные похороны. Увидев того, о ком они только слышали и уже успели подзабыть, но, как оказалось, не очень сильно, люди у телевизоров сыпали попкорн себе за вороты жменями, открывали уже открытые бутылки с пивом и спрашивали, не отрывая взгляда от экрана, чем это несет таким горелым из кухни. Несло преимущественно пропаленными передниками и их хозяйками. В грязном и нечесаном бородаче с обветренным лицом они без подсказок узнали того, о ком лишь слышали.
Мир застыл, мир внимал и ждал указаний. Это чувствовалось даже из студии, сидя под столом.
Для разминки Джимми спросил всех, зачем они живут. Точнее, он спросил не всех сразу, а как бы каждого по отдельности, обведя взглядом собравшихся в студии, а напоследок посмотрев в камеру. После этого взгляда и вопроса количество несчастных, переживающих бедствие в шкафах, резко возросло.
— А я зачем живу? — был следующий вопрос, абсолютно логично, по крайней мере, для Джима, вытекающий из первого. После этих двух, подвешенных в воздухе и погруженных в паузы соответствующей длины вопросов, когда все уже были готовы внимать всеми фибрами и жабрами, а у сидящих по ту сторону экрана к нему потянулись даже волоски на руках, Джим начал свою речь. Он говорил много. Много и долго. Он общался с каждой клеткой слушающих. Он натягивал им мембраны и выжимал жиры из пор, расширял зрачки, раскрывал рты и шевелил волосы. Он спрашивал и отвечал. Он снова спрашивал и снова отвечал. Он спорил сам с собою и сам себя разбивал своими же аргументами. Он боролся и побеждал. Он падал в темные расселины человеческой сущности и тут же вздымал к сверкающим вершинам ее же чистоты. Он гонял по студии бесов и вешал их на лопастях ветряных мельниц. Он менял геномы и закручивал ДНК в обратную сторону. Он взрывал и уничтожал, созидал и растил. Он сказал все, что думает о людях хорошего и даже слишком хорошего. Он сказал обо всем, что знал или только догадывался. Единственное, чего он не знал, это то, чего же он хочет от обессиленных к концу этого выступления людей и как ему его закончить. Все остальные несчастные граждане этого государства, и я в том числе, не знали уже, зачем мы все собрались, и не только в этой студии, но и на этой планете. Но тут Джим посмотрел на Джеббса, что-то такое вспомнил, указал на него и произнес:
