века», «Антологии Серебряного века». Получал значительные литературные премии Сербии, а также «Золотое перо России» и «Имперская культуру» имени Эдуарда Володина.
Перевели с сербского Олега Комкова, Владимира Кормана, Александра Скрябина, Юрия Лощица, Михаила Шерба
Имя
Не зови, не надо. Долгими годами
я учусь не слышать. Не внимать тревожно
именам, что вьются горестно над нами,
с воем исчезая в будущности ложной.
Только воздух властен дерзким колыханьем
помешать открыто этим тяжким стонам.
Пусть пребудет имя смёрзшимся дыханьем,
чтоб навек остаться непроизнесённым.
Сломанная ветка
Иссохла, не трепещет,
вдоль тела древа свисла;
а небо в чащу плещет
дождём, как с коромысла.
К чему жалеть о свете?
Плакуша сна застонет.
Угрюмый путник, дети,
да ветер тучи гонит…
Падёшь в листвяный ворох.
Дожди – травинок сладость.
Язвящих капель шорох
грибам пророчит радость.
А шёпот примиренья —
извечная химера.
В дожде – источник тленья
и всходов новых мера.
Мы встретили друг друга,
а смерть уже во встрече.
Легко, как от испуга,
навек лишиться речи.
Кора сползает склизко,
явив кольцо до срока.
Что дōлжно статься – близко,
чем были мы – далёко.
(Перевёл Олег Комков)
Киоск
Киоск заснул в серёдке лета.
Закрылся на недолгий срок.
Меня ж один журнал завлёк —
на нём большой портрет атлета
и женщины. Она раздета.
В устах – кокетливый смешок.
Прилажен фиговый листок
и яблоко на грудь воздето.
К витрине ластятся зефиры,
а солнце жарит всё сильней.
Герои нынешнего мира:
Он простоват, она умней…
два бестелесные кумира,
Адам и Ева наших дней.
(Перевод Владимир Корман)
Кошель
Кошель под парковой травою.
Внутри торчит земли огрызок.
То пластик ветром взвит порою,
то в тишине покорно низок.
Нетленен, встретит он иное:
смерть обрамит живого список:
шаги людей, листву, левкои
и запах розы, ныне близок.
Никто не думал – так, всё лето
проспать здесь под скамейкой втуне.
Нюхнёт собака: что же это?
Да ночью, после круговерти
я пялюсь на него в июне:
стою и думаю о смерти.
(Перевёл Александр Скрябин)
Дедова кончина
Когда умирал дед, осень так долго злилась,
мутился у старого ум, будто он впал в немилость.
То узнавал меня, то забывал мое имя
и, странник, кой-как добрел до самой до стужи зимней.
Возле его одра, на спасение не надеясь,
сидела старуха жена, поодаль – внуки и дети…
Мокрым тяжелым снегом облепляло ворота.
Когда вскочить порывался, укоряли: «Ну, что ты?»
Прождали еще седмицу – не остывает тело.
Стала родня отлучаться – своё у каждого дело.
Разве излечишь старость? Чем? Зачуланным зельем?
Призыванием духов? Каких? Да и где им!
«Был он всегда упёрт», соседка-знахарка сказала —
и отойдёт не враз. Душа слишком к телу припала».
А когда заглянул поп, словом прощенья утешить,
он, смеясь, закричал: «А попадья твоя где же?»
Знать, свою юность позвал, что наō люди выводила.
Да он ей теперь чужак, будто вовек не любила.
С кровавой мутью в глазах, – не пес ли с цепи сорвался? —
бранью в старуху свою непотребной швырялся,
грозя на мороз и снег вытолкать, как бывало.
Всю зиму – одно и то ж. Но смерть – не принимала.
И кто бы поверил нам, что этот буян кудлатый,
лют и, как бес, упрям – был дитятей когда-то.
Но вот и порог весны солнце переступило,
И клятва давняя в нем вдруг вошла в свою силу.
(Когда-то обет преступил он в годы лихие,
что жен забудет чужих и пить перестанет ракию).
И вот, как ягненок тих, никого уж не узнавая,
небрит, но мирен лицом, мирней таких не бывает,
почил. Тотчас голубь порхнул, а куда, мы не знали,
и не знаем, кому стало легче: ему ли, нам ли?
Окоп
И к зарывшемуся в свой окоп глубоко
подойдут и – плюнут. Вот тебе и слава.
От таких укоров разве много прока?
Одного не могут вьедине оставить.
Слаб я: беспокойство – о незавершенном.
Пересуды цепки, вяжут руки-ноги.
Подступятся вдруг и прокурорским тоном
шикнут-цыкнут-брякнут… Важные итоги!
Все ж и мне утеха, пусть и не герою:
в холод шаг держу, в преодоленье мрака,
где земля моя размягчена слюною,
хоть копай ее вконец – до первознака.
Стал на солнцепеке я чернее сажи,
от библейских ливней не нашлось мне крыши,
только в оправданье что тут детям скажешь,
если сам всё глубже, а они всё выше?
Не окоп, а топь, – молва мне указала. —
Не идут, мол, в битву, прячась по болотам.
Стану ли перечить? Я ведь сызначала
землю кроплю кровью собственной и потом.
Психиатрия
Хотя всего лишь здесь я посетитель,
само унылое подскажет царство:
тут ничего напрасно не просите.
Не будет помощи. И нет лекарства.
Те по палатам бестолково бродят,
а те лежат безвольно
