Я веду Иву, Женя, кивнув, идёт за мной вслед. Мы садимся в авто, и никто не решается нарушить молчание. Какое-то время едем молча, пока я не выбираюсь на трассу.
— Братья? — пытливо заглядывает Ива мне в лицо. — Это правда?
— Да, Ванька, — весело отзывается брат с заднего сиденья. — Родные по матери. Но не так чтобы уж близкие очень. Вот уж не думал… Какими судьбами и вообще?
— Мы соседи, — поворачивается она к нему. — Наши дома стоят рядом.
— Надо же, — он слишком весел, но я не уверен, что веселье его настоящее. Скорее — бравада, попытка хорохориться, когда внутри всё обмирает от страха или напряжения. — Ванька, как тебя угораздило-то… Я сосед, Андрюха — сосед. Коммунальная квартира расширилась, потянулась за тобой вслед.
Ива передёргивает плечами, словно ей холодно или неприятно. Хочется её успокоить и обнадежить, но не здесь и не на ходу. И не в присутствии Жени — почти незнакомого человека.
Мы останавливаемся возле первого приличного кафе. Я, не спрашивая, заказываю обед.
— Только без спиртного, — жадно облизывает пересохшие губы брат. — Я завязал недавно. Лучше не искушать.
Мне даже не хочется иронизировать на эту тему или шутить. Слишком серьёзно сейчас всё, что происходит. Киваю сухо. Я и не собирался. Мне машину вести, Ива не пьёт. О пристрастиях брата я краем уха слышал, но мне даже в голову не пришло «отмечать» наше внезапное «соединение».
Я сажусь с Ивой рядом. Женя — напротив. Я сжимаю её холодную руку, ободряя. Не знаю, с чего начать, но меня опережает брат. Может, оно и к лучшему.
— Мама наша сходила замуж за Ефима Борна совсем молоденькой. Отец был старше, опытнее, имел за плечами один неудавшийся брак, где детей не было. Из замужества мать выбралась с боевыми шрамами на душе и теле и той самой коммуналкой, где я и живу сейчас. Так сказать, отцовская плата за молчание и почти примерное поведение. Ну, и я как довесок. Он заботился обо мне по-своему. Алименты платил исправно, раз в год поздравлял с днём рождения. На словах.
Мама вышла второй раз за Любимова, когда мне было шесть. Вскоре появился Андрей. С отчимом мы не ладили — я слишком непослушен и строптив, но жаловаться мне не на что: Илья Владимирович поддерживал все мои безумства.
Я хотел играть в теннис — пожалуйста. Мне приспичило петь — у меня были лучшие учителя. В шестнадцать я ушёл из дома. Навсегда. Еле девять классов, училище культуры, первый успех — моча в голову. Всё, как положено.
Женя не жалел себя. Не приукрашивал действительность. Это подкупало и располагало к нему. Но Ива — я видел — принимала его таким, какой он есть. Это она накрыла его руку своей ладонью. Это она ободряюще сжимала его пальцы, поддерживая.
— Ты всегда была добра ко мне, Вань. Я не стоил этого, правда. Не стоил ни твоего участия, ни жалости. Ты ведь жалела меня, не так ли? А я продолжал катиться вниз. И однажды докатился бы. Всё не просто, — крутит он шеей и встряхивает всё ещё красивой шевелюрой. — Я больше никогда не виделся с ними — ни с матерью, ни с братом. Но я немножко следил, радовался, что у них всё хорошо.
— Мы тоже немножко следили за тобой, — признаюсь я. — За твоей карьерой. Мама гордилась и печалилась, что ты не хочешь нас знать. Она ведь пыталась с тобой встретиться. И не раз. Мы ходили на твои концерты.
У Жени по лицу проходит судорога. Ему словно нечем дышать. В это время нам приносят первое, и он жадно набрасывается на еду. Ест быстро, но аккуратно, однако не может скрыть, что голоден.
На мгновение мне становится плохо. Я прикрываю глаза. Наверное, я бы мог и помочь ему, и встретиться. Уже после всего. Мы ведь знали, что больше нет Евгения Брауна. Давно нет. Есть Евгений Борн, живущий где-то и существующий не понятно на что. Мы забыли о нём, вычеркнули из жизни.
Мать едва пережила смерть отца. Я занимался бизнесом, женился, рожал детей. В нашей жизни больше не было место Жене. Словно страницу вырвали из книги и забыли, что на ней написано. Смысл и так понятен, никто и не замечал, что не хватает некоторых подробностей.
— У меня сейчас всё хорошо, — он рассказывает это не мне, Иве. — Я… к матери приполз. Попросил помочь. Она не отказала. Сложная, сука, эта вещь — зависимость. Лучше не попадаться в её сети никогда. Ты не подумай, — это он уже мне, — я только на лечение. Она предлагала — я отказался. Сказал, дальше сам. Моя жизнь. Хочу не сдохнуть под забором, а жить и дышать. Желательно самостоятельно.
Ему, видимо, трудно. И на эту самую жизнь не хватает. Ива смотрит на него сострадательно. А я пытаюсь не смотреть. Жгучий стыд мучает меня нестерпимо.
— Мне работу предложили, — делится он с Ивой. — Неожиданно. Озвучку делать. Старый друг нарисовался. Помнят ещё мой голос. Не петь, кхе-кхе, но я согласился. И знаешь, мне нравится. Это какой-то совершенно другой сумасшедший мир. Платят, правда, пока немного, но есть перспектива. Сейчас, оказывается, такие возможности. Техника на высоте. А я немного отстал. Да что там… и не вынырнул бы, не увидел, не понял. Так что у меня сейчас впечатлений — море.
У меня звонит телефон. Я хотел сбросить звонок, но не смог. Алабай. Ему что-то удалось вытянуть с флешки Самохина?
— Вы пока пообщайтесь, — говорю я, понимая, что в некотором роде даже лишний сейчас.
У этой парочки могут быть свои секреты. Я вижу, как посматривает на Иву брат. Он словно хочет что-то сказать, но не решается это сделать при мне. Поэтому я хочу дать им время.
Не хочу давить. Но, наверное, хочу услышать то, что не предназначается для моих ушей. Ива, если захочет, поделится. Ну, а нет, значит нет.
— У меня важный звонок, — киваю на телефон и оставляю их наедине. Выхожу на улицу и отвечаю Алабаю: — Да, Виталий, я тебя слушаю.
46. Ива
Он смотрит мне в глаза. Пристально, не отрываясь. Он накрывает мои ладони своими породистыми лапами с длинными пальцами, красивыми кистями.
— Чуткий Андрей. В детстве таким был. Поди ж ты, не искромсали его годы — осталось это в нём. Он тебя не обижает? Нет же?
Я вспыхиваю — ничего не могу с собой поделать.
— Ну-ну, не смущайся. Я же вижу, как он смотрит на тебя, как прикасается. Это скрыть сложно, особенно, если смотреть внимательно. Повзрослела, девочка, выросла.
Я хлопаю ресницами, пытаясь справиться со смущением. Это то, что я не хочу обсуждать. Но Жека понимает, он о другом поговорить хочет.
— Пока Андрея нет… покаяться хочу.
От его слов — озноб по позвоночнику. Льдинками по косточкам — цок-цок. Слишком много откровений, но я чувствую: ему, как и Ираиде, надо выговориться.
— Ты ведь не помнишь, да? Это я виноват в том, что с тобой случилось. Тогда, в детстве.
Я хватаю воздух ртом. Кафе плывёт перед глазами. Делаю глоток воды из стакана, и это немного отрезвляет меня, позволяет удержаться. Я не готова, не хочу, но Жека спешит, пока нет Андрея. Ему очень надо рассказать о том дне. О том несчастном случае, что перевернул всю мою жизнь.
— Я нёс этот груз всю свою жизнь, Вань. Думаю, теперь можно. Дурак был. Ещё бы. Известность, гонорары, слава, девки. Я тогда отсиживался после скандала. Так мне продюсер велел — скрыться. Я ничего лучшего не придумал. Залёг на дно в материной квартире. Она её на меня переписала, как только я на ноги встал.
Ты такая потешная была, кроха. Я тебя помню, Вань, с колыбели, считай. Я ведь жил с вами по соседству, пока на меня бабло не посыпалось. А потом пришлось вернуться. После всего — это как плевок в лицо. Я себя чувствовал грязным и униженным, злился и не находил места. Меня душили стены убогой комнатушки, соседи, общая кухня, душ по часам. В туалет не сходишь, чтобы кто-то не дёрнул дверь за ручку. Бесило всё.
В тот день ты заглянула ко мне. Забавная, беленькая. Ты всегда была нежной-нежной, хрупкой и какой-то неземной, что ли. Но я не умилялся. Раздражался. Не знаю, что мне в голову стукнуло.
Я видел, как ты бабушке помогаешь на кухне. Как тебе нравится включать и выключать конфорки. Это я попросил снять чайник. Тот самый. Руки твои не выдержали, и ты вылила кипяток на себя.
