— Звони, Виталь, — тру лицо ладонями.
Мои надежды не оправдались, я снова ничего не узнал, а на второй контакт Самохин может и не пойти. Увы. Но я буду надеяться — так лучше. Надежда — штука такая: всегда даёт призрачный шанс, что безнадежное дело возьмёт и выгорит. Внезапно. Это вечно русское «авось» приятно греет сердце.
Алабай уходит. Я собираюсь. Покидаю офис, оставив кучу распоряжений. Слава богу, когда в мою жизнь вошла Катюшка, я научился делегировать полномочия, о чём ни разу не пожалел.
Больница находится не в центре. Обычная, но приличной её можно назвать с очень большой натяжкой. Давно некрашеный фасад, разбитые ступеньки, вытертые сотнями ног. Но клумбы ухожены, цветут розы и ещё какие-то цветы-кустики. Сквозь плитку пробивается трава, которую всё же пытались удалить. Справедливости ради я всё это замечаю.
— Я подожду тебя на лавочке? — спрашиваю Иву по телефону. Она… как-то странно звучит её голос, но я потом её расспрошу. Может, её знакомая умирает? И я, наверное, могу чем-то помочь. Об этом я тоже спрошу, когда она спустится вниз.
— Я скоро, — отвечает она с заминкой, и я усаживаюсь напротив роз. Пялюсь на них, пытаясь ни о чём не думать, но сердце грохочет, ожидая встречи. Нашей первой встречи после ночи любви.
Ива появляется на пороге. Немного бледная, но всё та же. Я жадно вглядываюсь в её лицо. В висках грохочет пульс. Нет, ничего не изменилось в моём отношении к ней. Ничего не сдвинулось в другую сторону. Она всё так же желанна и прекрасна. Я хочу прикоснуться к ней. Прижаться губами к изящной скуле или шее. Переплестись с нею пальцами. Я много чего хочу.
Страсть. Опаляющая, туманящая разум. Жажда обладать — ничего нового. Я… не насытился ею. Поэтому хочу пережить всё заново, понимая, что это случится не сегодня. После вчерашнего ей нужно время. Я это понимаю.
Я пропустил тот момент, когда в нашем единении взглядов появился третий лишний. Это он украл у меня внимание моей хрупкой девушки. Инородное тело, мешающий элемент.
Я оборачиваюсь, чтобы послать Никиту куда подальше. Дать ему понять: Ива — моя. Я её не отдам. Пусть и не надеется и уходит прочь.
Но позади не Репин. Позади — ещё один обломок моего прошлого.
Он стоит посреди дорожки и переводит взгляд с меня на Иву, с Ивы — на меня. Знакомым жестом отбрасывает волосы со лба. Как давно я его не видел. Всё ещё хорош. И жив.
— Ну, здравствуй, брат, — делает он шаг ко мне.
Я ловлю в глазах Ивы удивление и растерянность. Ошеломление. Она застывает в двух шагах от меня. В трёх — от того, кто вклинился между нами.
— Здравствуй, Женя, — пожимаю я его протянутую руку и чувствую крепкое пожатие в ответ.
44. Ива
С Никитой мы почти всю дорогу молчали. Точнее, не так: он попытался завести разговор, но я не дала ему шанса.
— Ты прости, но я не хочу говорить о вчерашнем, — сказала ему напрямик. — Моё отношение к тебе не изменилось. Я не думаю о тебе ни лучше, ни хуже.
— Ты не думаешь обо мне никак, — кривит он губы. — Я видел. К тебе приходил Любимов. Не знаю, что ты в нём нашла. Он замучил двух своих жён. Ты хочешь стать третьей?
— Давай я сама разберусь, что мне делать, — я говорю это мягко, понимая, что ему, возможно, больно. Больно, если его слова об особом отношении ко мне — правда.
Слов любви Никита не говорил. Его полупризнания к девушке с фотографии кажутся мне надуманными. Нельзя любить человека, не зная, каков он на самом деле. Это моя позиция. Но беседовать об этом сейчас нет ни желания, ни сил.
Я всё ещё полна тем, что случилось ночью. Я не хочу это ни расплескать, ни обсуждать. Оно внутри меня — моё и только моё. И я не желаю, чтобы кто-то рассматривал это под микроскопом или трогал руками.
— Хорошо, — соглашается Репин, — но я хочу, чтобы ты знала: тебе стоит только обратиться ко мне, и я всегда приду на помощь. Помогу. В мелочи или в чём-то крупном. Без разницы.
— Договорились, — соглашаюсь. Как бы там ни было, сегодня я уже к нему обратилась, и он не отказал. Но слишком альтруистично звучат его слова. Он… не похож на аскета или жертвенного агнца. Он для меня загадка, которую не хочется разгадывать.
В больнице чисто, но бедно. Репин зашёл со мной, не слушая возражений. Я не стала сопротивляться. Сейчас важнее увидеть Ираиду. Он поднялся со мной в отделение, и пока я шла к указанной палате, о чём-то разговаривал с медсестрой.
Ираида лежала в палате на пять человек. Лежала как покойница, сложив руки на груди. Глаза закрыты. Спит? Но, наверное, она просто смежила веки, потому что как только я подошла к её кровати и села рядом на страшный от старости стул, Ираида открыла глаза.
— Пришла? — скрипит она разбитым старческим голосом.
Сейчас она не похожа на ту старуху, что выходила неизменно в халате в пол и с причёской-башней. Казалось: время над ней не властно. И вот она лежит, жалкая и почти сломленная. Веки у неё тяжёлые, глаза тусклые. В них нет жизни.
— Как вы себя чувствуете, Ираида Исааковна? — спрашиваю, вглядываясь в знакомое с детства лицо. Я и узнаю её, и не узнаю.
— Могло быть и лучше, но не получается, — смеётся она отрывистым механическим смехом. — Ты лучше расскажи, как тебе живётся на новом месте?
Я могла бы ответить точно так же, но нет нужды жаловаться человеку, которому и так плохо. Да и вряд ли её интерес искренен. Скорее — дежурные вопросы, когда спрашивают о здоровье и делах.
Мы сейчас два незнакомца, что жили бок о бок много лет, но так ничего толком и не знали друг о друге. Хотя, судя по всему, Ираида знала больше. Намного больше, чем я.
— Всё хорошо, — отвечаю я ей. — У меня всё хорошо.
Вчера было волшебно. И я буду думать лишь об этом, отметая всё остальное. Странный дом. Загадки. Тяготящее прошлое, которое вовсе не моё, но цепляет меня и тянет за собой, как окровавленную рыбу на крючке.
— Вряд ли, — качает она головой, как фарфоровая куколка, — но ты же не признаешься, правда? Будешь твердить, что всё замечательно, даже если всё совсем не так.
Не хочется ей возражать. Я вижу: она говорит убеждённо, будто знает всё, что со мной случилось. Но откуда она может знать? Нигде не бывает, ни с кем не общается. Она на улицу выходит, чтобы в магазин близлежащий сходить да в парке прогуляться, воздухом подышать.
Насколько я знаю, у неё нет родственников. Только две кошки.
— Они приходили. Спрашивали о тебе. Выпытывали, — шепчет старуха еле слышно, и я замираю. Шёпот её кажется зловещим. — Я поэтому здесь. Сердце. Не выдержала.
— Кто приходил? — мне страшно. Зачем я кому-то нужна? Что во мне такого, чтобы выпытывать? Я ведь как Ираида жила — монашкой в келье: ни друзей, ни подруг, ни родных.
— Откуда мне знать? — пожимает она плечами и смежает веки. — От меня толку: ткни — и я упала. Но это всё пустое, Ива. Я не затем тебя позвала. Покаяться хочу. Груз с души снять. А там делай, как знаешь.
У меня холодеют пальцы и звенит в ушах. Я… и ждала её откровений, и не понимаю: готова ли к ним.
— Валентина, мать твоя, совсем молоденькая была, когда связалась с этим бандиковатым Серёжкой. Что она в нём нашла? Кто знает. Ей восемнадцать едва-едва, он постарше. Вот бабушка твоя на дыбы-то и встала. Ругань была — до небес. Но Валя упрямая — с дому сошла…
Ираида сейчас плетёт моё прошлое. Вяжет узор, соединяя разорванные нити. Вот оно — полотно жизни без прикрас. Чудится: она рассказывает о ком-то другом, о посторонних людях. По сути, это так и есть: мать и отец — как мало звучали эти слова в моей жизни. Я почти не произносила их вслух. Даже когда задумывалась, бабушка не давала поговорить об этом. Обрывала, переводила тему на другое. Или как тогда. Жестоко и скупо — о смерти матери.
— Мария ей тогда сказала: не возвращайся. Раз опозорилась, живи, как знаешь. Лютая она была, бабка твоя. Я тогда заступилась. Говорю: что ж ты делаешь? Это же кровь твоя, плоть, зачатое в любви дитя. Иван бы в гробу перевернулся. Так она вспомнила мне всё. И как ухаживал за мной. И как чуть не женился.
