реальным показателем демократизации и «очеловечивания» судебной системы. Тем более, что одной из задач судебной реформы, помимо введения этого современного института судопроизводства, виделось распределение судебных функций между собственно судьями и присяжными. То есть рассмотрение фактической стороны дела принадлежало первым, юридической – вторым.
Присяжные заседатели и тогда, и сейчас определяли только виновность или невиновность подсудимых, мера наказания устанавливалась судом.
Тем не менее Н.А. Буцковский[67] посчитал такое разделение достаточно условным: «Не подлежит сомнению, что установление фактов по доказательствам их достоверности и раскрытие внутреннего содержания этих фактов как признаков настроения воли подсудимого составляют прямую и исключительную обязанность присяжных. Но нельзя сказать, чтобы определение по закону уголовной ответственности подсудимого подлежало исключительно судьям».
Сенатор исходил из того, что признание присяжными подсудимого виновным или невиновным требует не только принятия и непринятия достоверности фактов из обвинительного акта, но и «подведения их под законные признаки этого преступления», то есть, по мнению известного учёного, принципиально важным для постановки справедливого приговора было наличие у присяжных заседателей способности к толкованию законов и возможности делать правильное заключение из сопоставления всех фактов, представленных в процессе участвующими сторонами. Такая идеальная картина суда, которая, естественно, была далека от реальности и существовала только в научных трудах, особенно в нашей стране, где большинство населения, исполняющего обязанности присяжных, не имело (и за редким исключением не имеет) ни малейшего представления о праве и законах.
Министра юстиции К.И. Палена почему-то вообще не волновала официальная статистика, которая как раз убедительно свидетельствовала о том, что репрессивность суда присяжных была в среднем на 12 % ниже репрессивности коронного суда. Такое, с позволения сказать, «девиантное» поведение присяжных заседателей было сигналом к тому, что государственное обвинение в таких судах не всегда было достаточно убедительным, законным и соответствовало уровню народного правосознания. По целому ряду составов, особенно связанных с нарушениями правил паспортной системы, даже в случае признания вины обвиняемыми присяжные выносили им оправдательные вердикты.
Процедура возможности изъятия уголовного дела была предусмотрена ст. 1000 Уложения о наказаниях, тем более что по поводу преступления Засулич уже было известно Высочайшее мнение Александра II: «Судить как воровку с Апраксина рынка». Поэтому, учитывая должность потерпевшего, так и надо было сделать. Увы, но уверенность чиновников министерства юстиции, основанная на собственном признании преступницы в совершении ею покушения на убийство должностного лица и абсолютной доказанности обстоятельств преступления, была опасной иллюзией. Более того, крупнейший российский теоретик права и член Государственного Совета Константин Петрович Победоносцев ещё до начала процесса предупреждал: «Идти на суд присяжных с таким делом, в такую минуту, посреди такого общества, как петербургское, – это не шуточное дело».
Второй ошибкой официальных властей была, конечно, квалификация самого преступления. При некотором старании действия революционерки вполне можно было расследовать как государственное преступление террористической направленности, ответственность за которое была предусмотрена целым рядом статей Уложения о наказаниях уголовных и исправительных, а здесь и до эшафота было недалеко. Как минимум в этом случае можно было бы избежать суда с присяжными.
Предусматривая смертную казнь за государственные преступления, специальный закон от 1845 года придаёт этой мере уголовного наказания обычный характер; более того, в этот исторический период вообще происходит «упрочение смертной казни в общей карательной системе» империи, а новая редакция Уложения о наказаниях 1885 года практически полностью продублировала аналогичные положения предыдущего документа. Несмотря на то что закон предусматривал сокращение уголовных статей об ответственности за преступления, по которым предусматривалось наказание в виде смертной казни, она по-прежнему применялась достаточно часто, особенно в период крестьянских волнений, усиления террористической направленности революционной деятельности, развития националистических движений на окраинах империи и т. д.
Совсем скоро, когда счёт жертв террористических атак на высших чиновников пойдёт на сотни, Ф.М. Достоевский в своём пророческом романе «Бесы» напишет: «На вопрос, для чего сделано столько убийств, скандалов и мерзостей? – он со всей торопливостью отвечал, что „для систематического потрясения основ, для систематического разложения общества и всех начал; для того, чтобы всех обескуражить и из всего сделать кашу, и расшатавшееся таким образом общество, болезненное и раскисшее, циничное и неверующее, но с бесконечною жаждой какой-нибудь руководящей мысли и самосохранения, – вдруг взять в свои руки, подняв знамя бунта и опираясь на целую сеть пятёрок, тем временем действовавших, вербовавших и изыскивающих практически все приёмы и все слабые места, за которые можно ухватиться“». Этот новый герой – «убийца-теоретик (…), мечтающий убийством осчастливить человечество, спасти обездоленных» – становится иконой для тысяч молодых людей на десятилетия вперёд.
Такая общественная позиция неизбежно приводит к изменению уголовного законодательства и не в сторону его либерализации, как вы понимаете[68].
Вера Засулич по выбранному жребию просто обязана была пополнить священный некрополь героически погибших в борьбе с самодержавием. Вполне возможно, что она и сама мечтала о такой публичной, желательно мучительной казни по примеру Софьи Перовской, Геси Гельфман, которая получит отсрочку исполнения смертной казни из-за беременности (по закону беременных казнить нельзя – ещё не рождённый ребёнок ни в чём не виноват) и умрёт в крепости от гнойного заражения брюшной полости, или Зинаиды Коноплянниковой. Зинаида перед казнью будет декламировать с эшафота стихи А.С. Пушкина:
Товарищ, верь: взойдёт она,
Звезда пленительного счастья…
Как легенду рассказывают о том, что во время посещения женской тюрьмы приамурским генерал-губернатором А.Н. Корфом одна из каторжанок – Елизавета Ковальская, осуждённая за принадлежность к запрещённой организации «Чёрный передел», – отказалась встать перед ним, как этого требовали тюремные правила. В наказание барон приказал перевести заключённую в общеуголовную тюрьму в Чите, где её поместили в секретную камеру. Ковальской запрещалось любое общение, в том числе с надзирателями; соседние камеры оставили пустыми, чтобы избежать перестукивания. Из книг было разрешено только священное Евангелие. Соратницы революционерки М. Ковалевская, М. Калюжная и Н. Смирницкая, узнав об этом, потребовали увольнения коменданта тюрьмы Масюкова и объявили в знак протеста голодовку. Летом 1889 года к ним присоединились другие политические каторжане. Несмотря на доклады тюремных врачей о критическом положении со здоровьем протестующих, местное начальство заявило о том, что «администрации безразлично, будут они есть или не будут. Продолжайте поступать, как приказано». Волнения были продолжены. За попытку ударить коменданта по лицу заключённая Н.К. Смилга была высечена розгами, получила 100 ударов. Это был первый случай применения такого рода наказания к женщине, осуждённой по политической статье. В знак протеста Надежда Сигида (Малаксиано), Мария Калюжная, Мария Ковалевская и Надежда Смирницкая приняли яд. Эти резонансные события вошли в историю как «Карийская трагедия».
Так что и в случае Веры Засулич для постановки смертного приговора можно было
