найти достаточные основания.
В первой редакции 1845 года Уложения о наказаниях уголовных и исправительных к преступлениям террористической направленности были отнесены прежде всего «преступные деяния, направленные против жизни, здравия, свободы и чести монарха, его супруги, наследника престола, членов императорской фамилии, а также на лишение или ограничение верховной власти императора или высочайших прав наследника престола», что было предусмотрено ст. ст. 263, 266 уголовного закона. Преступление считалось законченным не только когда были установлены участники заговора или организаторы преступного сообщества, но уже при наличии самого факта установления умысла «чрез словесное или письменное изъявление своих о том мыслей или предположений». Закон требовал установить не только участников, но и зачинщиков преступления, а также подстрекателей к нему, сообщников, пособников, попустителей и укрывателей преступников. Таким образом, уголовный закон требовал одинакового наказания и для тех, кто действительно готовил покушение, и для тех, кто только высказывал «голую решимость» к его совершению. Одновременно с исполнителями и организаторами к той же мере уголовной ответственности привлекаются соучастники и укрыватели, то есть лица, которые, «знав и имея возможности донести о злоумышленниках, не исполнили сей обязанности» (ст. 264–266). К лишению всех прав состояния и срочной каторге приговаривались агитаторы и подстрекатели, виновные в распространении письменных и печатных объявлений и воззваний либо произносящие публичные речи с призывами к бунту или явному неповиновению верховной власти (ст. 273). Как мы видим, жестокость наказания по таким статьям Уложения, как 263, 266, 271, 272, 273 (а по ним была предусмотрена дополнительная мера в виде конфискации всего родового и благоприобретённого виновным имущества (ст. 277)), не особо пугала народовольцев. Более того, каждый новый террористический акт, как и новый суд над его исполнителями и организаторами, использовался революционерами для массового привлечения новых адептов в боевые ячейки. Например, после казни бывшего подпоручика Дубовского в организацию «Народ и воля» вступили более 400 офицеров императорской армии, а в программной брошюре «Подготовительная работа партии», распространяемой центральным кружком организации, появился специальный раздел – «Войско».
Вполне объяснимо, что начиная примерно с конца XIX века практически все судебные процессы по политическим делам находились в центре постоянного внимания газет, сопровождались массовыми манифестациями.
Жандармские и полицейские чины предпринимали усилия для того, чтобы хоть как-то ограничить в них участие и прессы, и публики. Так, например, процесс ишутинцев в 1866 году проходит в Петропавловской крепости не только при закрытых дверях, но и с грубыми нарушениями процессуальных прав подсудимых. Судебные заседания по уголовному делу «Второго “Первого марта”» также проводятся негласно, вместо обычной публики в зале сидят высокопоставленные чиновники, в том числе некоторые члены Государственного совета. Здесь же присутствует выдающийся юрист, криминолог и убеждённый противник смертной казни профессор Н.С. Таганцев, состоявший членом специальной консультации при министерстве юстиции[69]. В связи с тем, что император неоднократно высказывался о том, что сообщение в газетах о политических процессах должно быть как можно лаконичнее, а 18 января 1879 года последовало Высочайшее распоряжение впредь все отчёты о политических делах печатать сокращённо, с «устранением всяких неуместных подробностей, а тем более каких-либо тенденциозных выходок со стороны обвиняемого или его защиты», официальная правительственная информация появится в СМИ только через несколько недель – 9 мая (К истории ограничения гласности судопроизводства. Былое. № 4. 1907. С. 230).
На заседании военного суда под председательством генерал-лейтенанта Де Боа по делу бывшего подпоручика Владимира Дубровина, состоявшемся 13 апреля 1879 года, вообще присутствуют только чиновники, допускавшиеся в зал судебных заседаний по именным билетам. Защитником вместо избранного подсудимым присяжного поверенного Г.В. Бардовского судом назначен губернский секретарь, состоявший при том же суде и непосредственно подчинённый прокурору.
Перед началом процесса по делу В.И. Засулич газета «Русский мир» по требованию судебной администрации публикует специальное объявление: «Число публики, желающей присутствовать на предстоящем процессе о покушении на жизнь градоначальника, уже в настоящее время настолько значительно, что оказывается возможным удовлетворить не более одной четверти обращающихся с просьбами о допущении в заседание суда по этому делу». Допуск публики осуществляется строго по билетам, в зале много генералов, шикарных дам, чинов юстиции[70].
Пожалуй, единственное исключение из ставшего общим правила было сделано на всё том же «процессе нечаевцев», где в первый и последний раз в российской судебной практике публика на заседания допускалась без ограничений, и то благодаря докладу на Высочайшее имя товарища министра юстиции О.В. Эссена от 3 июля 1871 года о том, что «допущенная по сему делу полная гласность (…) будет иметь, по моему глубокому убеждению, самое благодетельное влияние на присутствующую публику» (цит. по Троицкий Н.А. Политические процессы в России 1871–1887 гг.).
От отчаянных революционеров не отстают и не менее отчаянные женщины, которых в России до «процесса Нечаева» практически не привлекали к уголовной ответственности по политическим статьям. Как писали об этом явлении современники, любая из них готова была повторить судьбу легендарной С. Перовской и вслед за ней взойти на эшафот. В 1866 году на одном из первых судебных заседаний двадцатилетняя Александра Дементьева – соратница и будущая жена народника Н.П. Ткачёва – выступает с программным феминистским воззванием, которое газета «Общее дело» называет «первым свободным и мужественным словом, публично обращённым русской женщиной к её политическим судьям».
Во время слушаний в Особом присутствии Правительствующего Сената по делу «50-ти», где в числе подсудимых были уже 16 молодых девушек, настоящей звездой процесса стала активистка «Всероссийской социально-революционной организации народников» (москвичей) Софья Бардина. В своей речи, обращённой к судьям, она говорила: «Мы стремимся ко всеобщему счастью и равенству. Это может показаться утопичным, но во всяком случае, уж кровожадного-то и безнравственного здесь точно ничего нет (…) Преследуйте нас! – за вами пока материальная сила, господа. Но за нами сила нравственная, сила исторического прогресса, сила идеи, а идеи – увы! – на штыки не улавливаются!» (Революционное народничество 70-х годов XIX века: сб. документов и материалов в 2 т. М., 1965)
На суде по делу «киевских бунтарей» Мария Ковалевская заявляет от имени всех подсудимых: «Мы считаем ниже своего достоинства говорить что-либо в свою защиту». Легендарная одесситка 14-летняя Виктория Гуковская, арестованная по делу «28-ми» вместе с опытными подпольщиками Д.А. Лизогубом, С.Я. Виттенбергом, С.Ф. Чубаровым, И.И. Логовенко, И.Я. Давиденко, демонстрирует удивительную стойкость и достоинство. В отличие от своих казнённых товарищей, девушка-подросток по приговору Одесского военно-окружного суда будет сослана бессрочно в Восточную Сибирь, где дважды переболеет тифом и в итоге покончит с собой на поселении в Красноярске.
Декабрьский выпуск за 1880 год нелегального, оттого и, по всей видимости, невероятно популярного «Листка народной воли» выходит с неподписанным стихотворением «После казни 4 ноября»:
