«Ты, малютка, неужели в тебе ничего нет? Надо бы выбранить тебя. Напугать».
— Мое терпение истекает, — шепнул он.
«Что дальше? Выбросить в сточную канаву? Или согреть его дыханием, потрясти и снова подышать… Прислушаться к нему? Ну же, — выиграй для меня эту игру!..»
Он рассмеялся. «Что за идиотская сцена разыгрывается здесь, на солнцепеке! Какое зрелище для прохожих…» — Он украдкой огляделся. Никто не обращал на него внимания. Старички продолжали дремать. Он ощутил некоторое облегчение.
«Ну что ж, испробовано все, — заключил он. — Мольбы, созерцание, угрозы, философствование. Что тут поделаешь?
Если бы он мог оставаться тут долго. Но это невозможно. Может, в другой раз, если подвернется возможность. Впрочем, предупреждает У. С. Гилберт, случай дважды не повторяется. Вот только — правда ли это?» Он ощущал: правда.
«Будь он ребенком, — и мысли его были бы по-детски простыми и бесхитростными. Однако он зрелый мужчина, и все детское ушло… Поиски следует вести в совсем иных категориях. Этот орешек придется разгрызать как-то по-другому.
Действовать строго по-научному. С помощью логического диализа исчерпать все возможные подходы. Систематически — в стиле классической лабораторной Аристотелевой логики».
Он заткнул пальцем правое ухо, чтобы не слышать никаких посторонних звуков, затем приложил серебряный треугольник, как раковину, к левому уху.
Ни малейшего звука. Он не услышал даже мнимого океанского шума — лишь биение его пульса.
«Как можно постичь эту тайну? По-видимому, слух тут не поможет». — Тагоми прикрыл глаза и принялся на ощупь, миллиметр за миллиметром, изучать поверхность вещицы. И осязание тоже ничего не подсказало, пальцы ровным счетом ничего не сообщили ему. Он приблизил серебряный предмет к носу и втянул воздух. Только слабый металлический запах, который ни о чем ему не говорит. «Вкус» — он сунул треугольник, как сухое печенье, в рот, но вновь, кроме холодного, твердого и горького, не ощутил ничего.
И вновь принялся разминать предмет руками.
А потом опять вернулся к созерцанию. «Зрение — важнейшее из чувств в иерархии древнегреческих философов». Он вертел серебряный треугольник и так, и эдак, во все стороны, разглядывая с разных сторон.
«Что же очевидно? — задался он вопросом. — В итоге всех этих длительных и сосредоточенных усилий? Есть ли проблеск истины, сокрытый в этом предмете?»
«Ну, поддайся же, — приговаривал он над серебряным треугольником. — Открой, наконец, свою великую тайну».
«Это — подобно жабе, извлеченной с самого дна, — подумал он. — Ее крепко сжимают руками и требуют: ну-ка, скажи, что там, на дне? Однако жаба и не пытается вырваться, а молча обращается в грязь, камень, простой минерал. Неподвижное просто остается безжизненной материей, безразличной ко всему и погруженной в собственный мертвый мир».
«Металл происходит из земли, — принялся он рассуждать, прервав свои наблюдения. — Из непроницаемо плотного царства. Из подземной страны троллей — вечного мрака и влажности. Мир «инь» в его самом унылом аспекте. Мир смерти, распада и всего, что отмерло и разлагается, оседая слой за слоем, все глубже и глубже. Дьявольский мир неподвижного ушедшего времени».
«Однако серебряный треугольник сияет в солнечном свете. В нем отражен свет, в нем — огонь, — подумал Тагоми. — Эта вещь вовсе не принадлежит влаге и тьме. Не отягощенная сном, она искрится жизнью.
Итак, она принадлежит верхнему царству, аспекту «янь», всему эмпирейскому, эфирному. Как и положено произведению искусства. Призвание художника в том и состоит: он извлекает осколок руды из унылых и безмолвных глубин земли и придает ему искрящуюся светом божественную форму, творит небесное. Вдыхает жизнь. Безжизненное возгорается и начинает сиять. Прошлое уступает место будущему».
«Что же ты такое? — вопрошал он серебряный лоскуток. — Темное и безжизненное «инь» или полное жизни сверкающее, светлое «янь»?» Кусочек металла в его руке словно заплясал, ослепляя его. Он сощурился, следя теперь за этой игрой света и огня.
«Тело его — «инь», душа — «янь». Металл и огонь непостижимо соединены в нем, являя собой чистую форму. В его руке поистине целый микрокосм».
«Чему это принадлежит, какому пространству? Несомненно, оно возвышает. Возносит до небес, в светозарный, вечно изменчивый мир. Итак, истинный дух его, наконец, высвободился. Его сущность — свет. Как он приковывает внимание, — просто не оторвать глаз». Его заворожила гипнотически сверкающая поверхность, она уже существовала отдельно, вне его воли, вполне самостоятельно, — от власти ее не высвободиться…
«Ну, скажи мне хоть что-нибудь, — попросил он, — скажи теперь, когда я в твоей власти и желаю услышать твой голос. Пусть же он прозвучит из ослепительно сияющего белого света. Такое можно узреть разве что в посмертной жизни, как об этом повествует книга «Бардо Тодол»[28]. Однако он не станет дожидаться смерти и распада своего духа, странствующего в поисках новой оболочки. Пусть минуют его все ужасные и добрые божества и все соблазны смертных. Пусть будет только свет. Он предстанет пред ним во всем бесстрашии и не дрогнет».
Он ощутил, как его подхватывает раскаленный вихрь кармы, и в то же время понимал, что он остается неподвижен. Как сказано в учении: не следует отступать пред ослепительным ликом чистого белого света; кто отступит, тот обречен вернуться и повторять циклы рождений и смертей и не узнает свободы, и не познает надежды на освобождение. Майя снова опустит пред ним свою заГвесу, если…»
Свет погас.
В руке по-прежнему всего лишь кусочек матового серебра. Солнце закрыла чья-то тень. Тагоми поднял глаза.
Возле скамейки стоял и улыбался ему высокий полицейский в темно-синем мундире.
— В чем дело? — проговорил застигнутый врасплох Тагоми.
— Да вот, наблюдаю, как вы решаете эту головоломку.
— Головоломку? — повторил Тагоми. — Это вовсе не головоломка.
— А я думал, это одна из тех маленьких игрушек. У моего сына их целая куча. Некоторые — очень сложные.
Полицейский удалился.
«Ну вот, пропал шанс ощутить нирвану, — подумал Тагоми. — А все из-за этого белого варвара, этого неандертальца-янки. Этот недочеловек подумал, будто я решаю головоломку».
Он поднялся со скамейки и сделал несколько нетвердых шагов. «Следует успокоиться. Эти заурядные отвратительные шовинистические выпады — ниже его достоинства. Верх в нем взяли недопустимые и непростительные страсти».
Он двинулся по дорожке. «Нужно просто пройтись. Достичь катарсиса в движении».
Он вышел из сквера и оказался на Керни-стрит, с ее необычайно оживленным движением. Тагоми пришлось задержаться на краю тротуара. Нигде он не увидел ни одного рикши. Пришлось пройти дальше в толпе пешеходов. «Никогда не сыщешь их, если потребуется… Боже, а это что такое!» — Он в изумлении уставился на уродливую бесформенную массу, заслонившую небо. Это походило на кошмарно увеличенную горку из аттракциона, — гигантское сооружение из металла и бетона неуклюже повисло в пространстве, безнадежно испортив весь пейзаж.
Тагоми обратился к прохожему — худому мужчине в измятом костюме.
— Что это? — спросил он, указывая пальцем.
Мужчина оскалил зубы в улыбке.
— Ужасная штука, не правда ли? Это автострада Эмбаркадеро. Многие считают, будто она изгадила весь пейзаж.
— Но никогда раньше я этого здесь не видел, — проговорил Тагоми.
— Тогда вам повезло, — ответил мужчина и пошел дальше.
«Это какой-то безумный сон, — подумал Тагоми. — Он должен проснуться. Куда сегодня подевались все рикши?» Он пошел быстрее. Все вокруг словно погрузилось в какую-то мертвую, густую мглу, насыщенную бензиновыми парами. Задымленные серые дома, тротуары, всеобщая людская суета. И ни одного рикши.
— Рикша! — вскричал он, не замедляя шага.
Автомобили напоминали огромные неуклюжие утюги, ему не встретилась ни одна знакомая модель. Он старался не смотреть на них. «Это прямо какое-то злокачественное искажение зрительного восприятии, — думал он. — Даже горизонт вывернут. Словно в каком-то внезапном и жутком астигматизме. Необходимо хоть на минуту расслабиться, отдохнуть. Вот какая-то паршивая закусочная. В забегаловке одни белые, все что-то жуют». Господин Тагоми толкнул качающиеся деревянные воротца. Запах кофе. В углу ревет гротескно-уродливый музыкальный ящик. Он поморщился и направился к стойке. Все места заняты белыми. Господин Тагоми возвысил голос. Несколько человек глянули в его сторону. Но ни один из них и не подумал сдвинутьсяс места! Никто не пожелал уступить ему места! Как ни в чем не бывало все они продолжали есть.
— Я жду! — обратился господин Тагоми к ближайшему же белому. Он выкрикнул это прямо в его ухо.
