всплывали в памяти случайные фрагменты фраз из их краткого, но весьма интенсивного сношения, по большей мере, озвученные им самим. Чуть позже вторглись обрывки диалогов и сопровождавшие их эмоции, оценки и наконец его обуяла неприязнь, перемежающаяся с коликами эту фигуру забыть.
Однако не выходило – заметно похудевший за три дня, но все еще с брюшком коротышка то и дело беззвучно подкатывал и своей вездесущностью дразнил. В итоге Фурсова встревожил весьма непродуктивный для разведчика вопрос: что он испытывает к племени, к коему принадлежит моссадовец, то бишь к евреям? Тут он, к вящему удивлению, открыл, что его опыт весьма иллюстративен и самодостаточен, чтобы давно определиться, в обход довлеющих штампов и стереотипов, не говоря уже о прикладной политике «есть мнение» советской эпохи. В физико-математической школе для избранных, отметившей его ученичество серебряной медалью, не менее четверти учеников – Срулевичи и Нехамкисы, Маркус Вольф, в чьем кабинете временами чаще гостил, чем в Конторе, еврей по отцу, в польской, венгерской, румынской разведках – немало высших офицеров, с кем контактировал, то самое, не привечаемое официозом меньшинство. При этом в годы учебы он сам – в авангарде успеха, ну а на профессиональном поприще – и вовсе обласканный начальством, награжденный двумя орденами, штучный специалист – полный комплект регалий, оттеняющий крупную личность, пропуск в питомник для избранных.
Но не самых. И это с ужасающей, таранящей строй взглядов наглядностью Фурсов ощутил только сейчас. Именно Срулевичи, Шмеркины и Гартенштейны его чуть лучше, изобретательнее, быстрее – на полшага, полтемпа, на пропущенное второе ударение, как в английском. И как бы он самозабвенно не мытарил свои тело и мозг – его повседневное, вошедшее в привычку занятие – этих неказистых, подслеповатых умников не обставить. Он, мастер спорта по вольной борьбе, некогда вице-чемпион Москвы, ощутил микроны различия на том самом профессиональном, недоступном не только обывателю, но и носителю классического образования уровне, по-настоящему осязаемые лишь спортсменом его ранга, да еще естествоиспытателем. Ощутив, на мгновение потерялся, после чего всеми фибрами затосковал. Нет, то была не вспышка слабости и, тем более, зависти, а прежняя безотчетная, душноватая неприязнь распахнула свое полное эстетических конфликтов нутро. Воспитанный в культуре, трактующей поражение как трамплин для побед, он, во власти нерационального, безрассудного чувства, не мог принять превосходство этих неказистых внешне, чуть ли не антропологически ущербных всезнаек-проныр. И коллизия эта, он отчетливо представил, этнопсихологическая, а может, даже расовая, признавайся себе в этом или нет…
Зуд несовместимости то затухал, то разгорался, когда, при подлете к Москве, он вспомнил боровшегося в его весе Леонида Либермана, примерившего венок чемпиона мира в двадцать один год. Тотчас подумал: «Что это на ксенофобию меня потянуло…», после чего стал одеваться.
Тем временем пролетавший над Критом Биренбойм нервно покусывал губы, беспокоясь: «Поставят ли русские во главе рабочей группы Константина? Запутаются иначе…»
Глава 16
10 января 1991 г. 21:40 борт рейса «Москва-Багдад»
Семен Талызин употреблял последний раз – он знал это совершенно точно. Хотя бы потому, что, по прибытии, может сгинуть в застенках «Мухабарата». А пронесет, то не морщась, бросит – на то и даруется жизни новый круг.
Принял на грудь Семен Петрович еще в «Шереметьево» – вскоре после того, как прошел таможню и погранконтроль. Отоварился в Duty Free диковинным для совка «Чивасом» и, перелив скотч в туалете в пластиковую поллитровку, то и дело прикладывался в зоне посадки. В лайнер поднялся с приятной тяжестью в мыслях и членах, да еще с ощущением спелых желудей на языке.
Не «подкрепись» он накануне, то на борту на сиденье стюардессы приземлился бы – «Ил-62», точно пещера, был пуст. Один-одинешенек, да две вяло переговаривающиеся бортпроводницы. Неужели рейс затеян под него одного?.. Уселся в восьмом ряду, не подумав даже свериться с посадочным талоном. Минута-другая и его объял пузырь ватных, размазанных ощущений – продукт ударной, судорожно проглоченной дозы. Между тем, по мере того как та «выдыхалась», Талызина покалывали смурые чувства, возвращая к реальности без дна и покрышки.
Тем временем самолет продолжал стоять на приколе, опаздывая с вылетом на сорок минут. Судя по долетавшим обрывкам фраз, как-то «Где они, черт подери?!», кого-то ждали. Наконец осознав, что «они», вполне вероятно, созываемый для его ареста наряд, Семен Петрович двумя заходами опустошил «ссобойку», тотчас затребовав местный «паек».
– Не положено, после взлета! – разъясняла кодекс международных перелетов стюардесса, вполне доступным для совгражданина языком…
«Без тебя знаю!», – огрызнулся про себя бывалый пассажир, с опытом полсотни местных и двух заморских рейсов «Аэрофлота».
По трапу застучали ботинки нескольких человек, к коим через секунду-другую присоединился, казалось, целый взвод «топтунов» – будто разбуженные по тревоге матросы несутся с кубрика на верхнюю палубу.
Талызин почему-то кинулся проверить, не пристегнут ли он. Но не нащупав даже ремня, с глуповатой улыбкой распрямился. Смотрел при этом не по фронту, а куда-то в сторону.
В проходе объявились первые два «матроса». Первое, что инженер отметил, – ладные, коротко стриженные ребята и впрямь служивые, хоть и в штатском. Следующее открытие: припозднившиеся явно не по его душу. Одиннадцать молодцов пронеслись мимо, как слаженный экипаж каноэ, и компактно рассредоточились в хвосте, по человеку на ряд. Точно по команде, прильнули к иллюминаторам.
Боднувший сквозь дурман «общей анестезии» шок в ней и рассосался, но нерв любопытства растревожил. Талызин поглядывал через плечо на необычную команду, притом что «Москва-Багдад» уже выруливал на взлетную полосу. От пришельцев не доносилось ни слова, точно они командированы от общества глухонемых. Лишь одна из пар обменялась специфичными жестами, сурдоязык меж тем не напомнив. Тут Семена Петровича посетило: «Похоже, спецназ. Тогда… не моя ли группа поддержки? А может, чего того и отделение ликвидаторов? Не дергайся, слишком большая честь…»
То, что навязываемая миссия держится вся на соплях, Талызин ощутил, едва та была озвучена Шахаром в эскизе. Понятное дело, гастролеру кто-то из власть предержащих помогал, но как-то не верилось во всемогущество анонима. Нахрапом Великую Советскую стену не возьмешь – на костях строилась, дабы навеки колотились от страха, подумал тогда он.
Вот и не заладилось у гастролера и «квислингов» с первого дня их с Шахаром переезда из Владимира в Москву. Ни визита в ГКЭС, ни ссылок на командировку, пусть косвенных, – не состыковывалось что-то. Какой засланец не мастак скрывать свои чувства, кризис затеи прочитывался. Кроме того, за неделю они поменяли три обиталища. Тем самым напрашивалось: лазутчик из охотника превратился в дичь.
Между тем последние трое суток – очевидное оживление в стане заговора. Связной сновал между дачей и Москвой, как челнок. Шахар ему у забора нечто втолковывал и, казалось, связник либо крайне измотан, либо не усваивает смысл.
Опекун на глазах осунулся – самоуверенный
