перебрал полы, выбелил избу, свежей оградой сад обнес. На заводе выпросил кирпичу — углы стен подправить.
Как-то утром, чуть тронулось небо зорькой, Евдоким привез из-под берега глины с песком и принялся за дело. К полному рассвету не раз взмокала рубаха. Уставал и садился на завалинку подымить цигаркой, успокоить руки.
— Послушай-ка, папаша, дома ли хозяин?
К Евдокиму подошли женщина и мужчина. Не совсем молоды они, но одеты не по-осеннему легко. В глазах — вежливость и любопытство. Женщина кашлянула в черную перчатку, подошла ближе и повторила вопрос.
— Я сам и есть, Настась Никифоровна. Не показался разве? Диво... — Евдоким поднялся с завалинки, глотнул дыму побольше и бросил окурок под сапог.
— Евдо... Евдоким Ефимыч, ты ли, вы это... Батюшки мои, с бородой уже. — Настя сдернула перчатку и первой протянула руку. Евдоким пожал ее. Поздоровался и с Настиным мужем. Тот учтиво пооткровенничал:
— Прямо говоря, мне о вас Настюша рассказывала. О беде вашей солдатской тоже...
Больше никто ничего не говорил, молча вошли в избу.
— Мы с Александром Александровичем, — Настя показала рукой на мужа, — проездом тут. С юга едем, отдохнуть пытались, да неподходящим оказался юг для здоровья Александра Александровича. Врачи отсоветовали. Говорят, что ему лучше подходит русская природа, то есть наша, здешняя... Сердце у Александра Александровича...
Настя говорила степенно и так жалобно, будто муж ее и в самом деле собрался в гроб ложиться. Она то садилась на лавку, то вставала и ходила по горнице. Во всем облике и статности много было прежнего, чего-то вольного и молодого. И только в глазах — повзрослевшая грусть и важная усталость.
Заглянула в свою спальню. Там все как лет восемнадцать назад. Только уютнее и прибраннее. Старая железная кровать с латунными шарами, кружевное покрывало на цветастом лоскутном одеяле — когда-то не бедное приданое матери. На той койке мать рожала их, ребят, на ней умерла старая бабка, здесь отдыхала сама Настя, придя с фронта, а потом занимали спальню младшие сестренки.
— Как вчера все, — не стыдясь, всхлипнула Настя. Промокнула глаза перчаткой, подошла к мужу.
— Да, тяжеловата изба для нас, — как бы жалеючи Настю, проговорил он. — А прямее сказать: для дачи она не годится — ни отдохнуть, ни поработать здесь... Все как-то давит тут на меня. Ты чувствуешь? И темно как-то.
Александр Александрович стоял спиной к окну, загородив своей рыхлой фигурой свет. И, казалось, так трудно стоялось ему, будто и впрямь эту старую русскую избу взвалили ему на плечи.
— А что, если, Сашенька, продать этот дом и купить полегче, посветлее, с верандочкой, с воздухом?.. Вот только сада такого на всем белом свете не найти нам, — мечтательно пожалела Настя, приваливаясь головой к плечу мужа и заглядывая через окно наружу.
Александр Александрович нежно обнял ее, словно в доме, кроме них, никого не было, и поцеловал в лоб, как младшую сестренку.
Спохватившись, Настя засовестилась своих слов о продаже дома. Проворно вывернулась из-под руки мужа и успела стать на пути Евдокима, шагнувшего было к выходу.
— Ребята-то по свету разлетелись, собрать — не соберешь теперь! — Как-то по-свойски она взяла Евдокима за руку и усадила на лавку. Сама села рядом и по-бабьи вольно затараторила, боясь, что Евдоким не дослушает до конца.
— Знаю, Евдоким Ефимович, знаю. Из писем подруг все знаю... К Зине я уже сама ездила не раз. Она недалеко от нас, от Москвы. В Иваново тоже собираюсь. Васятка ответное письмо прислал, а думала — загордится. Он ведь один мужчина у нас, — начала уныло, а кончила с усмешкой Настя. — Мы с Александром Александровичем думаем поближе к Москве устроить его, вот только службу кончит...
Евдоким ничему не удивился, что говорила Настя, но и не всему поверил. Непонятной она и сама стала. Вспомнилось, как когда-то и куда-то увела растерявшуюся Настю глухая и дикая страсть, а вот что теперь занесло ее в родной дом — не сообразишь сразу. Спрашивала она, как жил и сам Евдоким в эти годы, что думает делать дальше. Спрашивала Настя не прямо, с хитринкой. Огонек неясного интереса, горевший в ее глазах, сбивал с толку Евдокима.
— Ваш дом, Настась Никифоровна, вам и хозяевать, — просто обернул намек Насти Евдоким.
— Зачем же так обижаться? — деликатно вступил в разговор Александр Александрович. — Прямо сказать, вы здесь постоялец, как я знаю. И вам придется теперь дело иметь с новым хозяином — и только всего.
Александр Александрович продолжал стоять спиной к окну. Он играл своим резным костыликом и рассматривал, словно диковину, русскую печь.
— Эко, махина какая! — изумленно качал он головой. Лес дров проглотит! — с усмешкой обернулся к жене.
Дымчатые лохмы бровей, строго поставленный нос и эта усмешка в расплывчатых глазах не по нутру Евдокиму. Он-то уж знал, чем была печь в этом доме: кормилицей и приютом, баней и больницей — тоже... Евдоким смолчал.
Настя угадывала, что не о печке и доме молчит Евдоким.
— Нет, не вернутся назад ребята, не такое теперь время... — будто сама для себя проговорила она. Настя порылась в сумочке и протянула трешницу: — Сходи, Ефимыч, бутылочку винца принеси. Что мы, нелюди какие, что ли? Со встречи, чай, полагается...
— Хозяевать — хозяевайте, а насчет винца — далековато. Не взыщите, Настась Никифоровна, — вежливо отказался Евдоким.
Александр Александрович, смахнув костыликом недокуренную цигарку с печного выступа, откинул ее ботинком к порогу.
10
Скоро супруги ушли в гостиницу, где остановились, а Евдоким вновь принялся за свое дело. Он по-прежнему, будто ничего не случилось, с мужицкой обстоятельностью подмазывал избяные углы, менял выкрошенные кирпичи на целые, подновлял наличники оконных проемов.
Делал свое Евдоким, а перед глазами с угла улицы будто еще махала черной перчаткой Настя. Украдкой от мужа махала...
За работой ой как бежит время! Ушел день, пришел вечер, а потом и ночь заступила. Последняя ночь в этом доме.
В темных закоулках полупустой избы старчески вздыхала тишина. Еще раз спелась старая песня. Всякое напевала больная память: какая беда привела сюда Евдокима и какая уводит...
...Прошла своим чередом ночь, и теперь сидит Евдоким на
