только Петрухин дом, но и каждый двор.
Коровы, согнанные со дворов, неприкаянно бродили в огородах, топча и разоряя все, что у кого было. Подпасок Сеня-немой, не справившись со стадом, убежал в житные хлеба и томился там в одиночку.
Братун, поглядывая из оконца конюшни на огороды и бестолковых коров, с тоски грыз комягу и бил ногой в камень стены. Его суеверно побаивались запрягать, и он весь день простоял без работы. Конюх Филипп у ворот строгал лесинку, готовя ее на замену поломанной оглобли. Работал и по-стариковски ворчал на Братуна:
— Угораздило же полем гнать. Дубравой тесно им... Простору захотели. А молонья простора не любит, што ли?.. Эх, грех тяжкий!
Конюх. вздохнул, помолчал маленько и снова забубнил:
— Кого послушал? Петруху! Да ему хоть по небу самому кати. Привык к воле... Дорогу быстру захотел. Вот и угомонило... Три аршина — вся дорога тебе, милай. — Филипп посмотрел на Петрухину избу, хотел перекреститься — уж было руку занес, да раздумал. Плюнул на ладонь и — за топор. — Лесок, он уберег бы... Эх, Братун, на тебе грех. И поди снеси его теперь. Копыт не хватит, милок. Стой! Чего колотишь в стену-то, — заругался Филипп на коня.
Заругался так, без всякого зла, для малой утешки души, потревоженной общим горем. Братун послушался конюха и остепенился.
На третий день мужики понесли Петруху на погост. Мягко покачиваясь на старинных холстах, наверное, в первый раз он был доволен собой. Утихший, переделавший все по судьбе, Петруха теперь ничего не желал, кроме покоя, так трудно и просто добытого. Все это явно было выписано на его изрядно стемневшем лике — подходи и разговаривай с ним.
Старухи, никто не видел как, сунули в руки Петрухи крохотную иконку и прикрыли ее от злых глаз краем коленкора. Он покорно нес ее, со всеми согласный и безотказный, как в прежней живой жизни. И мало кому вспомнилось, что Петруха до самых последних дней страстно желал «записаться» в партийцы, да стыдился своей малой грамоты. Иконы выбросил из красного угла, когда мать умерла, и все готовил себя в коммунисты. Слепой отец до сих пор не знает о том и крестится на пустой угол, где висят лишь лохмотья старых обшарпанных обоев...
За гробом плотной толпой шли бабы. Все вышли, кто хоть малость передвигал ноги. В белых платочках и кофтенках, в юбках черных — не на праздник шли, издали вся эта толпа походила на сползшее с неба облако и продолжающее свой путь по воле божьей туда, куда ведет, словно свое стадо, Петруха.
Во след бабам увязались за своими хозяйками оставшиеся без призора коровы. По странности дела их никто не отгонял, и они шли, дымно взбивая растоптанными копытами дорожную пыль. За коровами шагал Братун, таща телегу с новой белой оглоблей. На телеге Петрухина ребятня. В задке, свесив заморенные ноги, сидела Домна с грудным Петрунькой. (Бабы присоветовали назвать младенца именем отца.) Домна, отупевшая от горя и слез, больше не плакала, пусто глядела на уплывающую от нее деревню да поминутно совала грудь в красную мордочку давно уснувшего малыша. Те, кто за спиной матери, нашли занятие повеселей. Разнюхали миску, с кутьей, завернутую в салфетку, поочередно запускали в дырочку ручонки и выгребали пригоршнями рис в изюмом. Их так увлекла эта сладкая забава, что забыли они, куда и зачем едут.
Братун, отфыркиваясь от пыли, поднятой коровами, норовил опередить Петрухино войско, да так и не удалось — не малое то было войско.
Без попа и музыки, под бабий рев опустили Петруху в могилу. Навалили земли на него, и все стихло, как после недавней грозы.
— Перед бедою все мы, перед смертью человек всегда один, — пробурчал над ухом Братуна Филипп, поправляя, не зная зачем, узду.
Заслышав голос, загомонили другие, кто как горазд:
— Бог дал, бог прибрал...
— Нет тут воли боговой...
— Конь притянул удар...
— Не вали на коня, он тебе не скотина, — осерчал Филипп.
— Природа балансец наводит, — мудрено заметил колхозный счетовод Осип Минеич. — Кого грозой, кого болезнью, а все равно приберет она.
Будто напугал всех Минеич — смолкли пересуды, и всех потянуло ко дворам. Древние старухи, обойдя могилки родимых, вскоре тоже поплелись в деревню.
Опустел погост. Лишь коровы до самого загонного часа сквозь плетеную оградку пялили свои ненасытные глазищи на взыгравшую после дождя кладбищенскую травку и легонько взмыкивали, силясь побудить своего пастуха.
Но вот пришел за ними Сеня-немой. Он не Петруха: с коровами разговаривает только кнутом. И они понимающе потянулись на дорогу. Выйдя, Петрухино войско с печальной ленцой побрело к людям, перемешивая пыль с закатным солнцем...
Глава вторая
«Перед бедою все мы, перед смертью человек всегда один!..» — живым голосом повторились слова старого конюха Филиппа. Братун поднял голову, заслышав этот голос, и замер, как перед последней пулей. В нем докипала какая-то тихая, но возмущенная сила жизни. И как жестока эта сила на исходе своем — ничто не мило ей, подай смерть!
Похоронно падал снег на бугроватый лоб Братуна, таял в глазах, застил от сердца явь. И сердце пустело с каждой белой каплей, слетевшей с небес. Лишь думы все отчаяннее грызли череп, рвались наружу, на свободу, боясь умереть вместе с Братуном...
* * *
Белый бред... Белый лес... Белый снег...
Это последний снег! А был и первый — помнит Братун. На Веселом лужку он игрался тогда с матерью, вороной чистенькой кобылкой. Она отчего-то была грустной и все хотела задремать, но шалун-конек не давал ей покоя. Тыкался без надобности и голода под брюхо матери, чесался об отвислую губу золотистой гривкой. Даже зубы пробовал поточить об ее коленки, а мать, чудилось ему, чего-то ждала и не радовалась сыну, как прежде. И вдруг с неба (будто конюх Филипп опрокинул севалку) посыпался белый овес на луг, на траву и в одночасье покрыл белой пеленой все вокруг, даже мать и его самого. Удивился и заволновался Братун — все ушло из-под копыт под белое чудо. Это был снег. Первый снег в его жизни! И он, испугавшись, полез под брюхо матери, как это сделали его сверстники. Вскоре пришел Филипп и погнал всех
