и никто ее не слышал – это было ужасно), она смотрела на свои ноги (живот казался твердым как камень, по-настоящему твердым, выталкивая несчастного младенца, независимо от того, чего хотела она сама или как следовало лучше поступить), она смотрела на стены (стены дрожали и покрывались рябью, словно готовы были вот-вот обрушиться на нее), она смотрела на Генри, и каждый очаровательный завиток его волос, каждая прелестная улыбка, каждый раз, когда он сжимал кулачок или сучил ножками, буквально все напоминало ей о том, что, случись все иначе, ничего этого могло и не быть. Садилось солнце, и она включала новую электрическую лампу. Почему-то ее яркий желтый свет и странные тени казались ей зловещими. И она начинала плакать.
Сама того не зная, она шла по канату, балансируя между жизнью и смертью, между Мэри Элизабет и Лиллиан, и пробиралась вперед вслепую. Да, все шло хорошо, более чем – еще один красивый, здоровый ребенок, – но она ходила по этому канату и раньше и рухнула в бездну, а шесть лет после рождения Лиллиан она прожила как будто в тумане невежественности. Она думала, такое больше никогда не произойдет, но такое происходило сплошь и рядом! Разве брат Уолтера Лестер, которого он никогда не знал, не умер в два года от кори? «Да, – говорила бабушка Элизабет, – но…» Розанна не слушала, что там после «но». Разве сестра Омы в Огайо не упала с лестницы в подвал? Бабушка Мэри никогда о таком не слышала, но Розанна была уверена, что это правда. Дедушка Уилмер в детстве чуть не умер от скарлатины, а сама бабушка Мэри в три года заблудилась среди коров, и ее нашли чуть ли не на следующий день. Всего-то через час, возразила бабушка Мэри, и с чего вдруг Розанна все это припомнила? О таком лучше забыть, иначе не сможешь жить дальше, особенно на ферме. Бабушка Мэри даже перестала читать некрологи. Она считала, что Розанна должна заставить себя держать в голове только хорошие мысли, но это было хуже всего, потому что сквозь хорошие мысли всегда пробивались дурные, требуя ее внимания, и чем приятнее были хорошие мысли (какой милый малыш Генри и как хорошо помогает ей Лиллиан, совсем не ревнует), тем громче заявляли о себе дурные.
Даже после того, как она встала и постирала все постельное белье и полотенца, а затем вернулась к хорошо знакомой рутине: приготовить еду, прибраться, покормить ребенка, уложить его спать, поменять подгузник, – в углах дома, на стенах и дверях сохранились ощущения, видения и звуки того дня. Например, мешала она овсянку на плите, ни о чем не думая, как вдруг от звука крепнущего ветра за углом дома у нее начинало чаще колотиться сердце и ее охватывала тоска. Почему? А потом в воображении ее возникали окна в спальне мальчиков, распахнутые холодным октябрьским ветром.
В душе она чувствовала, что молитвы не только не помогают, но и вредят. Каждый раз, как она произносила, от чего ей хочется получить успокоение, эти ощущения тут же захлестывали ее; она испытывала тревогу даже при слове «Иисус». Потом она попыталась читать Библию, но в Библии было столько ужасных сцен, которые она раньше бегло просматривала, толком не вникая, и дело не только в том, что теперь она гораздо ярче рисовала в своем воображении избиение младенцев. Расплакаться она могла и над Ноевым ковчегом, все зависело от настроения. Ей не приносило никакого облегчения, когда ее мать или мать Уолтера говорили, что знали молодых матерей, с которыми происходило нечто подобное, хотя ни с кем из их семьи, слава богу…
«Теперь я знаю, – подумала Розанна. – Мне почти тридцать три. Я знаю, что на самом деле значит быть живой». И она снова заплакала.
Лиллиан вспомнила, как несколько лет назад – она еще не ходила школу, ей тогда было, наверное, четыре года или даже три, – она играла с Лиззи, обсуждая с ней взрослую жизнь, и тут на крыльцо поднялся Фрэнки. В одной руке он нес ружье, а в другой – мертвого кролика. Лиллиан запомнила этот случай, поскольку очень не любила оружие, а тогда она развернула Лиззи, чтобы прикрыть ей глаза. Лиллиан отвела взгляд от кукольной кроватки и сказала:
– Когда я вырасту, то выйду замуж за маму.
Фрэнки уставился на нее так, словно она сказала глупость, а потом ответил:
– Ты не можешь выйти замуж за маму. Выходить замуж надо за мальчика, причем того, кого ты не знаешь.
Это новое правило искренне удивило Лиллиан, но раз это правило, то она, конечно, будет ему следовать. Став взрослее и искушеннее, она поняла, что имела в виду в том разговоре с Фрэнки: она любит маму всей душой, сильнее, чем кого бы то ни было на свете. Однако теперь появился Генри.
Единственным другим маленьким ребенком, которого Лиллиан знала, была Лоис, сестра Минни, которой вот-вот должно было исполниться три года. Лоис интересовала Лиллиан гораздо сильнее, чем Минни или, наверное, даже миссис Фредерик. Та не любила, когда малышка путалась под ногами, а ставя перед ней на стол еду, говорила: «Ешь, или умрешь с голоду, моя девочка. Выбор за тобой». По правде говоря, Лоис всегда ела то, что ей давали, но порой Лиллиан боялась, что она откажется. Иногда, когда Лиллиан бывала в гостях у Фредериков, миссис Фредерик вдруг отрывалась от своих дел, оглядывалась и говорила: «Господи, куда опять подевался этот ребенок?» Как-то раз они обыскали весь дом и нашли ее в чулане. Из всего этого Лиллиан заключила, что Лоис – не особенно ценный ребенок, хотя по всем статьям она была совершенно нормальной: ходила, разговаривала, почти не плакала и ни разу не закатывала при Лиллиан истерику. Правда, Минни говорила, что такое порой случается. Может, в этом и суть – в истериках? Сама Лиллиан никогда не закатывала истерик, таких слабостей явно следовало избегать.
Лоис была загадкой, ключом к которой в некотором роде стал Генри, потому что Генри был настолько замечательным и прелестным ребенком, что сразу стало ясно: какие-то дети лучше других, и тебе повезет, если попадется хороший. Несмотря на то что мама
