Но к счастью, все значительно проще оказалось: домик стоит на краю болота, поднимается холодный туман.
И все.
Зашел я внутрь, по тускло освещенным коридорам походил… никого!
Потом вдруг запахи почуял… Столовая.
Вхожу — официантка мне грубо говорит:
— Ну что? Долго еще по одному будете тащиться? Через десять минут ухожу, кто не успел — пусть голодный ходит… Вы что заказывали?
Что я заказывал? Довольно трудный вообще вопрос.
— Сырники или морковную запеканку?
Прям даже и не знаю, что предпочесть!
— А мяса нельзя?
Посмотрела на меня.
— Ишь! Мяса!.. Один хоть нормальным человеком оказался!
Приволокла мне мяса. Большая удача! Подходит ко мне распорядитель с блокнотом.
— Сердыбаев? — говорит.
— …Сердыбаев!
— Только что приехал?
— Да.
— Ну — как там у вас в Туркмении с погодой?
— Чудесно.
— С кем будете жить?
Прям, думаю, даже так?
Определился в шестой номер, где как раз нужный мне композитор жил. Вхожу — довольно молодой еще парень, сидит, кипятит кипятильничком в кружке кипяток.
— Ты что? — говорю.— Ужин же как раз идет! В темпе!.. Ну, пойдем!
Привел я его в столовую, говорю:
— Уж накормите его, прошу!
После ужина композитор мне говорит:
— Может быть, сходим тут неподалеку в театральный Дом творчества?
— Давай!
— Только у меня будет к вам одна просьба…
— Так.
— Если увидите там японок — не приставать!
— …К японкам? Ну, хорошо.
И пока шли мы с ним в темноте, я все хотел спросить у него: «А есть они там?»
Но не спросил.
А там вообще оказалось пусто! Только в столовой двое — явно не японского вида — стояли, раскачиваясь, по очереди пытаясь вложить замороженную коровью ногу за пазуху, нога со стуком падала,— и это все.
Когда мы вернулись, композитор сказал:
— Не возражаете, если я открою окно?
— Пожалуйста!
Всю ночь я мерз. Ну, ничего! Не так уж это много: не приставать к японкам и спать при открытом окне. Ничего страшного.
Для моего скоропортящегося портфеля это даже хорошо!
Всю ночь я мерз — и с благодарностью почувствовал, как на рассвете композитор покрыл меня своим одеялом.
Во время завтрака подошел ко мне один из проживающих, сказал жалостливо:
— Вас, наверное, послушаются. Скажите коменданту, чтобы не запирал бильярдную на замок.
Неожиданно я уже самым главным здесь оказался! И всюду так: издалека только кажется — дикая конкуренция, чуть ближе подходишь — никого!
После завтрака композитор мне говорит:
— Может быть, прогуляемся немного?
— Можно!
— Только единственная просьба! — Он сморщился…
— Не приставать к японкам! — сказал я. Он с удивлением посмотрел на меня.
— Откуда вы знаете?
— Но вы же сами вчера говорили!
— И вы запомнили?! — В глазах его даже слезы сверкнули!
«Да! — думаю.— Что же за сволочи его окружают, неспособные единственную запомнить, такую скромную просьбу?»
Неужто действительно — я самый хороший человек в его жизни?
На прогулке мы разговорились, я рассказал ему о своих делах, он — о своих… Выяснилось, кстати, что связано у него с японками: во время учебы в консерватории влюбился он в одну из японок, с тех пор не может ее забыть. Все ясно!
После прогулки он сидел за роялем, что-то наигрывая, потом пригласил меня и заиграл вдруг прекрасную мелодию!
— Годится? — резко вдруг обрывая, спросил он.
— Для чего?
— Для твоего текста?
Мы обнялись. Обратно ехал я в полном уже ликовании! Здорово я все сделал! И главное — честно! И человеку приятно, и все счастливы!
Иной раз хочется, конечно, приволокнуться за хорошенькой японкой, но можно же удержаться, тем более если человек просит!
Утром зашел я за Дзыней, понесли Ладе Гвидоновне песню.
Лада Гвидоновна наиграла, напела.
— Что ж,— говорит.— Для начала неплохо! Хотите кофе?
— Не знаем,— говорим.
— Учтите: мы только хорошим авторам кофе предлагаем.
— Тогда хотим!
Жадно выпили по две чашки. Лада Гвидоновна в какой-то справочник посмотрела:
— Вам за ваш текст полагается двадцать рублей.
— А за подтекст?
— А разве есть он у вас?
— Конечно.
— Тогда двадцать пять.
Стоим в кассу, подходит к нам Эммануил Питонцев, руководитель знаменитого ансамбля «Романтики».
— Парни,— говорит,— такую песню мне напишите, чтобы английские слова в ней были.
— А зачем?
— Ну, молодежь попсовая — длинноволосая эта, в джинсах — любит, когда английский текст идет.
Приехал я домой, написал — самую знаменитую нашу впоследствии песню:
Поручите соловью —Пусть он скажет: «Ай лав ю!»
Утром думаю: все, хватит! Пусть Дзыня теперь в Пупышево едет! А то текстов не пишет, с композитором не контактирует, а получает половину гонорара в качестве Костылина.
Вызываю его:
— Поезжай в Пупышево! Все я сделал уже — на готовое, что ли, не можешь съездить? Подселишься к композитору в шестой номер и сразу же скажешь: что любишь тех, что при открытом окне любят спать, а ненавидишь тех, которые к японкам пристают. Запомнил? Или тебе записать?
— Запо-омнил! — Дзыня басит. Уехал он, а я все волновался, ведь перепутает все, наоборот скажет!
Так и есть! Появляется, без каких-либо нот.
— Перепутал! — говорит.— Все наоборот ему сказал! Эх, записать надо было — ты прав.
— Ну и что он сказал?
— Сказал, что никакого дела иметь не будет.
— Ну, все ясно с тобой. Иди отдыхай.
Ушел он — жена подходит.
— Звонил,— говорит,— Фуфлович Вовка. В гости просился.
— Так… А еще кто?
— А еще Приклонские.
— Так… А из еще более бессмысленных людей никто не звонил?
— Нет.
— Все ясно. Позвонишь Фуфловичу — скажешь, что мы с Приклонскими договорились уже. Приклонским позвонишь, что Вовка Фуфлович к нам в гости напросился. Они как в позапрошлом году подрались, так отказываются вместе находиться.
— А кто же из них придет? — растерянно жена спрашивает.
— Никто! — говорю.— Взаимно уничтожатся!
— Жалко! — печально вздохнула.— Я люблю, когда гости приходят!
Ушла она спать, а я все думал: что же теперь с нашей музыкой будет?
Лег приблизительно около полуночи спать — просыпаюсь под утро от дикого холода!
Гляжу, на диване композитор сидит.
— Извини,— говорит,— дверь у тебя не заперта оказалась. Я и окно открыл — ты же любишь!
Вышли мы в кухню с ним.
— Извини,— композитор говорит.— Приехал, не смог удержаться. Только ты меня один понимаешь!
Вот это здорово!
— …Напишешь что-нибудь сложное,— композитор продолжает,— сразу все в один голос: «Формальные ухищрения!» Что-нибудь новое — сразу: «Алхимия!» Простое что-нибудь — «Дешевая популярность!» Только тупость почему-то никого не пугает!
— Ну, что же,— говорю ему.— Чайку?
— А покрепче ничего нельзя?
— Можно! — говорю.— Только жену спроважу куда-нибудь.
Иду в спальню, бужу жену:
— Вставай и убирайся!
— В доме? — испуганно говорит.
— Нет. Из дома. Не видишь, что ли, композитор пришел, работать с ним будем над новой песней.
Собралась она, на работу ушла. А может, и осталась она — считалось, во всяком случае, что ее нет.
Поговорили мы с композитором обо всем. Выпили. Потом вдруг мне гениальная мысль в голову пришла.
— А может, и действительно,— говорю,— песню напишем?! Я вообще-то жене для отмазки сказал, что мы песню с тобой будем писать. А может, мы и действительно напишем ее?
— Ну давай,— кивнул композитор.— Только ведь рояля у тебя нет!
— А балалайка вот. Балалайка не годится?
Сели мы с ним — и за полчаса написали самую знаменитую нашу песню: «Поручите соловью — пусть он скажет: „Ай лав ю!“»
— Здорово! — композитору говорю.— Сначала только чтобы жену увести сказали, что над новой песней будем работать, а потом и действительно написали ее. То есть сразу двух зайцев убили! Понимаешь?
Но он не понял.
Эту песню многие потом исполняли, но первым исполнителем ансамбль «Романтики» был. Сначала, когда я увидел их, слегка испугался. Что ж это за «Романтики», думаю, фактически уже зачесывают на голову бороду! Но потом оказалось — все нормально! Выйдет Питонцев к микрофону, затрясет переливчатой своей гитарой:
— Па-аручите са-лавью…
Весь зал хором уже подхватывает:
— …пусть он скажет: «Ай лав ю!»
Полное счастье!
Крутые ребята «Романтики» эти оказались. Первый раз потрясли они меня в одном Доме культуры: зашли на минутку за бархатную портьеру на окне — и тут же вышли все в пиджаках из этого бархата!
Конечно, какой-нибудь сноб надутый скажет: «„Романтики“? Фи!» Но кто знает его? А «Романтиков» знают все!
