— Ты же сам велел, чтобы жена твоя меня не узнала!
— Зачем это нужно-то — чтобы она тебя не узнала?!
— А нет? Ну извини!
Стал лихорадочно бородку срывать.
— Теперь-то уже,— говорю,— зачем ты ее срываешь?
Вышли наконец в гостиную, сели на стол, отведали ушей.
«Колоссально! — думаю.— Сидим вместе все, в тепле. И довольны все, особенно я! Замечательно все-таки! Какой-то я виртуоз!»
Потом Дзыня с моей женой за дополнительной выпивкой побежали, а я с Региной вдвоем остался. Быстренько оббубнил ее текстом, закружил в вихре танца, потом обнял, поцеловал.
Стал потом комнату оглядывать: не осталось ли каких следов? Вроде все шито-крыто. В зеркало заглянул, растрепавшуюся прическу поправить — и вижу вдруг с ужасом: в зеркале отражение осталось, как я Регину целую!
«Что такое?! — Холодный пот меня прошиб.— Что еще за ненужные чудеса физики?!»
Долго тряс зеркало — отражение остается! Примерно после получасовой тряски только исчезло.
Сел я на стул — ноги ослабли. Вытер пот. И тут дверь заскрипела, голоса раздались — вернулись гонцы.
Сели за стол, гляжу, Дзыня снова все путает! С жены моей глаз не сводит, непрерывно что-то на ухо ей бубнит, Регина же в полном запустении находится!
Снова выволок его на кухню, шепчу:
— Регина же — невеста твоя! Забыл? Скажи ей ласковое что-либо, обними!
— Понял! — говорит.
Подсел к Регине наконец, начали разговаривать. К концу он даже чересчур в роль вошел — обнимал ее так, что косточки ее бедные трещали! Забыл, видимо, что страсть должен он только изображать!
Да, понял я. Видно, придется встречаться с нею наедине!
Договорился с нею на следующий день.
На следующий день собирался я на свидание с Региной, волновался, в зеркало смотрел… Да-а, выгляжу уже примерно как портрет Дориана Грея! Вдруг Леха является — как всегда, вовремя!
— Извини,— говорю,— Леха! Тороплюсь! Хочешь — вот с женой посиди!
Сели они друг против друга, и начал он рассказывать горячо о возмутительных порядках у них на Заводе Неточных Изделий. Жена слушала его как завороженная, головой качала изумленно, вздыхала. Меня она никогда так не слушала — правда, я никогда так и не рассказывал.
Встретились с Региной. Довольно холодно уже было.
— В чем это ты? — удивленно она меня спрашивает.— В чьем?
— Да это тещина шуба,— говорю.
— Чувствуется! — Регина усмехнулась.
Такая довольно грустная. Рассказывал мне Дзыня про нее, что год примерно назад пережила она какой-то роман, от которого чуть не померла. Разговорились, она сама сказала:
— Да,— говорит.— И, в общем, неплохо, что это было. Теперь мне уже ничто не может быть страшно. Больно может быть, а страшно — нет. Ну, а тебе как живется?
Была у нее такая привычка: все в сторону смотреть — и глянуть вдруг прямо в душу.
Стал я ей заливать, как отчаянно я живу, как стихи гениальные пишу, которые не печатают…
Прошли по пустым улицам, вышли к реке. Вороны, нахохлившись, сидят вокруг полыньи.
— О, смотри! — говорю.— Вороны у полыньи греются! Воздух холоднее уже, чем вода. Колоссально.
— Может, пойдем погреемся? — Она усмехнулась.
Стал я тут говорить, чтоб не грустила она, что все будет отлично!
Зашли мы с ней погреться в какой-то подъезд. Довольно жарко там оказалось. Потом уже, не чуя ног, спустились в подвал — и так до утра оттуда не поднялись.
Потом, уже светать стало, задремала она. Сидел я рядом, смотрел, как лицо ее появляется из темноты, бормотал растроганно:
— …Не бойся! Все будет!
Потом — она спала еще — я вышел наверх.
Снег выпал — на газонах лежит, на трамваях. Темные фигуры идут к остановкам.
Ходил в темноте, задыхаясь холодом и восторгом, и когда обратно шел, неожиданно стих сочинил.
Посвящается Р. Н.Все будет! Чувствуешь — я тут.Немного дрожь уходит с кожи.Не спи! Ведь через шесть минутМы снова захотим того же.
Похолодание — не чувств,—Похолодание погоды.И ты не спишь, и я верчусь.Уходят белые вагоны.
Все будет! Чувствуешь — я тут.Нам от любви не отвертеться.Пройдут и эти шесть минут.Пройдут… Пройдут! Куда им деться?
Написал на листке из записной, перед Региной положил, чтобы сразу же увидела, как проснется… Когда я снова вернулся — со сливками, рогаликами,— Регина, уже подтянутая, четкая, стояла, читала стих. Потом подошла ко мне, обняла. Потом, посадив ее на такси, я брел домой… Да, как ни тяжело, а разговора начистоту не избежать!
Открыл дверь — жена нечесаная стоит в прихожей. Вдруг звонок — входит Леха с рогаликами и сливками!
— …В чем дело?! — задал я сакраментальный вопрос.
Леха гордо выпрямился.
— Мы намерены пожениться!
Вот это да!.. Я-то, слава богу, ничего еще не сказал, так что моральная вина ложится на них! Леха протянул мне вдруг свою мухобойку.
— Бей! — уронив руки, сказал он.— Я подлец!
— Ну что ты, Леха…— пробормотал я.
Едва сдерживая восторг, я выскочил, хлопнув дверью. Все вышло, как я втайне мечтал, причем сделал это не я, а другие!
Какой-то я виртуоз!
На работу еще заскочил. Все как раз в комнате сидели — и тут вдруг с потолка свалился плафон. Вошел я, поймал плафон, поставил на стол — и под гул восхищения исчез опять.
Теперь бы, думаю, еще от композитора избавиться, чтобы все уже деньги за песни мне капали. Жадность уже душит — сил нет! Что я — не смогу музыку писать? Кончил, слава богу, два класса музыкальной школы — вполне достаточно.
Прихожу к композитору, говорю:
— Родной! Нам, кажется, придется расстаться!
— Почему?! — Композитор расстроился.
— Понимаешь… я влюбился в японку!
Он так голову откинул, застонал. Потом говорит:
— Ну, ладно! Я тебя люблю — и я тебя прощаю! Приходи с ней.
— Нет,— говорю.— Это невозможно!
Обнял он меня.
— Ну, прощай!
И я ушел.
И Регина, кстати, тоже вскоре исчезла — уехала с Дзыней, ну, и с оркестром, понятно, на зарубежные гастроли по маршруту Рим — Нью Йорк — Токио. Перед отъездом, правда, все спрашивала:
— Может, не ехать мне, а? Может, придумать что-то, остаться?
— Да ты что? — я ей прямо сказал.— Такой шанс упустишь — всю жизнь себе потом не простишь!
В общем-то, если честно говорить, все у нас кончилось с ней. Меньше двух месяцев продолжалось, но, в общем-то, все необходимые этапы были. Просто от прежней жизни, похожей на производственный роман средней руки, с массой ненужных осложнений, искусственных трудностей, побочных линий пришел я, постепенно совершенствуясь, к жизни виртуозной и лаконичной, как японская танка:
Наша страсть пошла на убыльНа такси уж жалко рубль!
Все!
Уехала Регина, и я совсем уже с развязанными руками остался.
Ну, ты даешь, Евлампий!
Что же, думаю, мне теперь такое сотворить, чтоб небу было жарко и мне тоже? И тут гигантская мысль мне пришла: песню сделать из стиха, который я Регине посвятил!
Вскочил я в полном уже восторге — бежать, с Дзыней и с композитором делиться, но вспомнил тут, ведь нет уже их, сам же сократил этих орлят, как малопродуктивных!
Снял балалайку со стены — и песню написал. Назвал «Утро».
Немножко, конечно, совесть меня мучила, что из стихов, посвященных ей, песню сделал. Тем более — для «Романтиков»!
Крепко ругаться с ними пришлось. Видимо, общее правило: «Из песни слова не выкинешь» — не распространялось на них. Не понимают: не только слово — букву и ту нельзя выкидывать! Одно дело — «когда я на почте служил ямщиком», другое — «когда я на почте служил ящиком»!
Порвал я с «Романтиками» — мелкая сошка. А эту песню мою — «Утро» — на стадионе на празднике песни хор исполнял. Четыре тысячи мужских голосов:
Все бу-удет! Чу-увствуешь — я тут!
Да-а… Немножко не тот получился подтекст. Ну — ничего! Зато — слава!
Даже уже поклонницы появились. Особенно одна. Пищит:
— А я вас осенью еще видела — вы в такой замечательной шубе были!
…А сейчас что, разве я бедно одет?
Выкинул наконец свой пахучий портфель, вернее, на скамейке оставил, с запиской. Купил себе элегантный «атташе-кейс». При моих заработках, кажется, могу себе это позволить? А почему, собственно, должен я плохо жить? Можно сказать, одной ногой Гоголь!
С машиной, правда, гигантское количество оказалось хлопот: ремонт, запчасти, постройка гаража!
Еду я однажды в тяжелом раздумье, вдруг вижу — старый друг мой Слава бредет. Усадил я в машину его, расспросил. Оказалось, в связи с разводом лишился он любимой своей машины. Остался только гараж, но гараж хороший.
