— Хорошие новости, да? Полное совпадение по ДНК?
— Нина, ты ничего не заметила, когда читала историю болезни?
— Если честно, я даже не заглянула в нее.
Марчелла пальцем рисует круг на столе.
— У отца Шишинского был хронический миелоидный лейкоз.
— Вот и хорошо, — равнодушно отвечаю я. — Надеюсь, он сильно страдал. Надеюсь, его выворачивало каждый раз, когда проводили курсы химиотерапии.
— Он не проходил курс химиотерапии. Лет семь назад ему пересадили костный мозг. У него наступила ремиссия. В сущности, он излечился.
Я немного напряглась.
— Ты таким способом хочешь мне сказать, что я должна чувствовать вину за то, что убила человека, который победил рак?
— Нет. Дело… ну, речь идет о лечении лейкемии, которое учитывается при анализе ДНК. Если в двух словах: чтобы вылечить болезнь, нужна новая кровь. Ее получают путем пересадки донорского костного мозга, поскольку именно костный мозг участвует в кроветворении. Через несколько месяцев старый костный мозг полностью заменяется костным мозгом донора. Старая кровь полностью заменяется новой, с ней уходит и болезнь. — Марчелла поднимает на меня взгляд. — Ты следишь за ходом моих рассуждений?
— Пока слежу.
— Организм может использовать эту новую кровь, потому что она здоровая. Но это не твоя кровь, и на уровне ДНК она отличается от старой крови. Клетки эпителия, слюна, сперма — ДНК в этих образцах будет такой же, с которой человек родился, но ДНК новой крови будет принадлежать донору. — Марчелла накрывает мою руку ладонью. — Нина, результаты лабораторных исследований точные. ДНК образцов крови отца Шишинского совпадают с ДНК спермы, обнаруженной на белье твоего сына. Но ДНК крови отца Шишинского на самом деле не его.
— Нет, — возражаю я. — Нет, так не бывает! Я только вчера объясняла это Калебу. Можно выделить ДНК из любой клетки организма. Именно поэтому можно использовать образцы крови для сравнения с образцами спермы.
— В девяноста девяти и девяти десятых процента случаев — да. Но здесь мы имеем дело с крайне… крайне редким исключением. — Она качает головой. — Мне очень жаль, Нина.
Я вскидываю голову:
— Ты хочешь сказать… что он все еще жив?
Ответа от нее я не жду.
Я убила не того человека.
После ухода Марчеллы я, словно разъяренный лев, мечусь по импровизированной клетке. Руки мои дрожат; кажется, я не могу согреться. Что я наделала! Убила невинного человека. Священника. Человека, который пришел меня утешить, когда рухнул мой мир; который любил детей, включая Натаниэля. Я убила человека, который поборол рак, который заслужил долгой жизни. Совершила убийство и больше не могу найти себе оправдания.
Я всегда считала, что в аду есть отдельное место для самых страшных грешников — серийных убийц, насильников детей, социопатов, которые готовы за десять долларов в кошельке перерезать другому горлу. И даже когда мне не удавалось добиться для них обвинительного приговора, я уверяла себя, что в конце концов они получат по заслугам.
Получу и я.
Я уверена в этом. Даже несмотря на то что сейчас я не нахожу в себе сил встать, даже несмотря на то что мне хочется изорвать себя в клочья, в глубине души я думаю: «Он все еще где-то рядом».
Я беру трубку, чтобы позвонить Фишеру. Но потом вешаю ее на место. Ему необходимо это услышать, он может и сам об этом узнать. Но я пока не знаю, как это отразится на ходе дела. Возможно, обвинение станет еще больше сочувствовать потерпевшему, который оказался настоящей жертвой. С другой стороны, невменяемость и есть невменяемость. Не суть важно, кого я убила: отца Шишинского, судью или любого присутствующего в зале суда — если я в момент совершения преступления была невменяема, следовательно, меня нельзя признать виновной.
Если честно, при таком раскладе я выгляжу еще более безумной.
Я сажусь за кухонный стол и закрываю лицо руками. Раздается звонок в дверь, и в кухню неожиданно заходит Патрик, слишком большой для этого маленького пространства. Он рвет и мечет из-за сообщения, которое я оставила ему на пейджере.
— Что? — требовательно вопрошает он, с первого взгляда оценив мое состояние и тишину в доме. — Что-то с Натаниэлем?
Такой провокационный вопрос, что я помимо воли начинаю смеяться. Я смеюсь до колик в животе, пока не начинаю хватать ртом воздух, пока по моим щекам не начинают течь слезы — я понимаю, что захлебываюсь рыданиями. Руки Патрика ощупывают мои плечи, руки, талию, как будто то, что сломалось у меня внутри, — всего лишь обычная кость. Я вытираю нос рукавом и заставляю себя взглянуть ему в глаза.
— Патрик, — шепчу я. — Я облажалась. Отец Шишинский… он не… он не…
Он успокаивает меня и заставляет все ему рассказать. Когда я заканчиваю, он целых полминуты таращится на меня, прежде чем заговорить.
— Ты серьезно? — спрашивает Патрик. — Ты застрелила не того человека?
Ответа он не ждет, просто встает и начинает мерить шагами комнату.
— Нина, подожди секунду. В лаборатории что-то напутали, такое бывало и раньше.
Я хватаюсь за спасательный круг:
— Может быть. Какая-то врачебная ошибка.
— Но нам назвали преступника еще до того, как мы получили пятно спермы в качестве улики. — Патрик качает головой. — Почему Натаниэль назвал его имя?
Время может остановиться, сейчас я это точно знаю. Можно услышать, как прекращает биться сердце, как в венах останавливается кровь. И охватывает ужасное, непреодолимое чувство, что ты застрял в этом временном континууме и выхода нет.
— Расскажи мне еще раз. — Мои слова скатываются с губ, как камни. — Расскажи, что он тебе сказал.
Патрик поворачивается ко мне.
— Отец Глен, — отвечает он. — Правильно?
Натаниэль вспоминает, каким грязным себя ощущал, — таким грязным, что, казалось, он не отмоется, даже тысячи раз приняв душ. А все потому, что эта грязь была у него под кожей; пришлось бы тереть до мяса, чтобы отмыть ее.
Тамвсе горело, и даже Эсме к нему не подходила. Она промурлыкала, вскочила на большой деревянный стол и стала пристально его разглядывать. «Ты сам виноват», — говорила она. Натаниэль попытался натянуть штаны, но руки его не слушались, не могли ничего удержать. Когда ему все-таки удалось ухватить свои трусы, они оказались мокрыми, что совершенно необъяснимо, потому что Натаниэль не писался в штаны. Он точно это знал. А священник рассматривал его трусики, держал их в руках. Ему понравились бейсбольные рукавички.
Натаниэль больше никогда не хотел надевать эти трусы.
— Мы можем все исправить, — сказал священник мягким, как подушка, голосом и на минуту исчез.
Натаниэль досчитал до тридцати пяти, потом начал с начала — он умел считать только до тридцати пяти. Ему хотелось уйти. Хотелось спрятаться под стол или в шкафу. Но ему нужны были трусы. Без трусов нельзя одеваться, первыми надеваем трусы. Так всегда говорила мама, когда он что-то забывал надеть, и заставляла идти наверх переодеваться.
Священник вернулся с детскими трусиками, но не такими, как у папы (папины похожи на шорты). Натаниэль был уверен, что священник достал их из большой коробки, где хранились засаленные куртки и вонючие кроссовки, которые люди оставляют у церкви. Натаниэлю всегда хотелось узнать, как можно уйти без кроссовок и не заметить этого. А в данном случае: как можно забыть свои трусы?
Трусы были чистыми, с нарисованным на них Человеком-пауком. И хотя оказались слишком узкими, Натаниэлю было все равно.
— Надень другие, — сказал священник. — А твои я выстираю и верну.
Натаниэль покачал головой и засунул мокрые трусы в карман толстовки, свернув так, чтобы не касаться их мерзкого края. Он почувствовал, что священник гладит его по голове, и замер, как статуя, как и тогда, когда внутри было что-то прямое и толстое.
— Тебя отвести назад?
Натаниэль молчал. Он дождался, пока священник забрал свою Эсме и ушел, и отправился в котельную. Внутри было страшно — света не было, только паутина и даже скелет дохлой мыши. Сюда никогда никто не заглядывал, именно поэтому Натаниэль пришел сюда и засунул грязные трусы за большую машину, которая гудела и изрыгала тепло.
Когда он вернулся в класс, отец Глен продолжал читать историю из Библии. Натаниэль сел и попытался слушать. Он не отвлекался, даже когда почувствовал на себе чей-то взгляд. Потом повернул голову. В коридоре с Эсме на руках стоял и улыбался другой священник. Он прижал палец свободной руки к губам: «Тс-с… Никому не рассказывай».
И в этот момент Натаниэль утратил речь.
В тот день, когда мой сын перестал говорить, мы ходили в церковь. После службы устроили дружеское чаепитие, Калеб называл его «библейское мздоимство» — обещание получить пирожок в обмен на присутствие на службе. Натаниэль крутился вокруг меня, как у шеста, изворачивался и так и сяк, ожидая, когда же отец Шишинский позовет детей, чтобы прочесть им сказку.
