Хватит о праздничном настроении.
Контора Фишера тоже украшена к празднику. Камин увешан гирляндами, омела висит в аккурат над письменным столом секретарши. Рядом с кофейником стоит кувшин горячего сидра с пряностями. В ожидании, пока адвокат примет меня, я поглаживаю кожаную диванную подушку только для того, чтобы испытать новизну прикосновением к чему-то другому, а не к старому гобеленовому дивану в моей гостиной.
Слова Патрика о лабораторной ошибке не выходят у меня из головы. Я не стану говорить Фишеру о доноре костного мозга, пока не удостоверюсь на сто процентов, что Марчелла права. Нет причин думать, что Квентин Браун станет копать этот малозначительный вопрос о ДНК, следовательно, нет пока причин делиться с Фишером информацией, которая, возможно, ему никогда и не понадобится.
— Нина! — Ко мне выходит хмурый Фишер. — Вы похудели.
— Это считается шиком, когда ты как из концлагеря.
Я следую за ним, оценивая размеры коридора и алькова просто потому, что здесь раньше не была. В его кабинете я выглядываю в окно — пальцы голых веток, прижимаясь к стеклу, образуют татуировку.
Фишер ловит мой взгляд.
— Хотите прогуляться? — негромко спрашивает он.
На улице холодно, около нуля. Но не в моих правилах отказываться от подарков.
— С удовольствием.
Мы направляемся на стоянку с тыльной стороны юридической конторы. Ветер поднимает небольшие торнадо из жухлой листвы. Рукой в перчатке Фишер сжимает пачку бумаг.
— Мы получили результаты осмотра государственного психиатра. Вы увиливали от прямых ответов, да?
— Ой, перестаньте! «Вам известна роль судьи в процессе?» Ради бога!
На губах Фишера играет улыбка.
— Тем не менее он счел вас дееспособной и вменяемой в момент совершения преступления.
Я останавливаюсь. И что теперь? Разве это не безумие — испытывать непреодолимое желание завершить начатое, узнав, что в первый раз не получилось? Или это самый разумный поступок на свете?
— Не волнуйтесь. Думаю, мы сможем пожевать этого парня и оставить от его отчета одни клочки. Однако мне необходимо, чтобы вас признал невменяемой судебный психиатр, но только не сейчас. Меньше всего я хочу, чтобы присяжные думали, что вы продолжаете представлять собой угрозу.
Это именно так. Я представляю, как стреляю в отца Гвинна, на этот раз делая все так, как дóлжно. Потом поворачиваюсь к Фишеру, и мое лицо совершенно ничего не выражает.
— К кому вы хотите обратиться?
— Что скажете о Сидвелле Макки?
— Мы в конторе над ним подшучиваем, — признаюсь я. — Любой прокурор справится с ним за пять минут.
— Питер Казанофф?
Я качаю головой.
— Напыщенный индюк.
Мы поворачиваемся спиной к ветру, пытаясь принять самое логичное решение о том, к кому сможем обратиться, чтобы признать меня невменяемой. Возможно, в конечном итоге все будет не так сложно. Разве разумная женщина, которая видит кровь невинно убиенного человека на своих руках каждый раз, когда опускает взгляд, будет целый час стоять под душем, представляя, как застрелит виновного?
— Ладно. Что скажете об О’Брайене из Портленда? — предлагает Фишер.
— Я обращалась к нему пару раз. Он, кажется, подходит, хотя и немного дерганый.
Фишер согласно кивает:
— Он будет выступать в роли ученого, а мне кажется, это то, что вам нужно, Нина.
Я одариваю Фишера своей самой учтивой улыбкой.
— Как скажете, Фишер. Вы здесь главный!
Он бросает на меня настороженный взгляд и протягивает отчет психиатра.
— Его мне прислало обвинение. Вам необходимо запомнить все, что вы говорили, до того как встретитесь с О’Брайеном.
Итак, адвокаты защиты все-таки велят своим клиентам запоминать все, что они сказали государственному психиатру.
— Кстати, у нас председательствует судья О’Нил.
Я морщусь:
— Вы, наверное, шутите?
— А что?
— Его считают невероятно доверчивым.
— Значит, вам повезло, ведь вы подсудимая, — сухо отвечает Фишер. — И раз уж заговорили… Я думаю, вам не следует выступать в качестве свидетеля.
— Я так и предполагала. Будут ведь показания двух психиатров. — Но на самом деле я думаю: «Я не могу выступать в суде, зная то, что знаю».
Фишер останавливается и поворачивается ко мне лицом:
— Прежде чем вы, Нина, станете мне рассказывать, какой видите свою защиту, я хотел бы напомнить, что вы рассматриваете невменяемость с точки зрения прокурора, а я…
— Знаете, Фишер, — перебиваю я, бросая взгляд на часы, — сегодня я не могу это обсуждать.
— Сейчас карета превратится в тыкву?
— Простите, просто не могу. — Я отвожу взгляд.
— Нельзя постоянно откладывать этот разговор. В январе суд, а на праздники я с семьей уезжаю.
— Давайте я сначала все изучу, — предлагаю я компромисс, — а потом сядем и обсудим.
Фишер кивает. Я думаю об О’Брайене: удастся ли мне убедить его в своей невменяемости? Интересно, будет ли к тому моменту и это игрой?
Впервые за десять лет Квентин берет большой перерыв на обед. В конторе окружного прокурора этого никто не заметит; там с трудом терпят его присутствие, а в его отсутствие, наверно, спляшут у него на столе. Он сверяется с адресом, который загрузил из компьютера, и сворачивает к стоянке у старшей школы. Подростки, втиснутые в теплые спортивные куртки, бросают на него любопытные взгляды. Квентин, не замедляя шаг, проходит мимо гоняющих мяч и дальше за угол школы.
За школой убогое футбольное поле, такая же дрянная беговая дорожка и баскетбольная площадка. Гидеон отлично справляется с защитой своего кольца от вертлявого центрального нападающего, который на целую голову ниже его. Квентин засовывает руки в карманы пальто и наблюдает, как его сын уводит мяч и безо всяких усилий выполняет трехочковый бросок.
Последний раз сын звонил ему, когда попал за решетку: его арестовали за хранение наркотиков. И хотя это стоило множества ехидных обвинений в кумовстве, Квентину удалось добиться для Гидеона смягчения наказания — принудительного лечения в реабилитационном центре. Однако для Гидеона это оказалось неприемлемым: он хотел, чтобы его отпустили безнаказанным.
— От тебя в качестве отца пользы как от козла молока, — заявил он Квентину. — Следовало бы знать, что и как адвокат ты полный ноль.
Сейчас, год спустя, Гидеон «дает пять» второму игроку, оборачивается и замечает Квентина.
— Вот черт! — бормочет он. — Пора.
Остальные ребята расходятся по боковым линиям, присасываются к бутылкам с водой, стягивают с себя груды одежды. Гидеон со скрещенными на груди руками подходит к отцу.
— Ты приехал, чтобы я напи´сал тебе в баночку для анализов?
Квентин пожимает плечами:
— Нет, я приехал повидаться. Поговорить.
— Мне нечего тебе сказать.
— Странно, — медленно говорит Квентин, — за шестнадцать лет я этого заслужил.
— Давай в другой раз, а? — Гидеон возвращается к игре. — Я занят.
— Мне очень жаль.
От этих слов Гидеон замирает.
— Да, верно, — бормочет он, бегом возвращается на бейсбольную площадку, хватает мяч, подбрасывает в воздух — наверное, чтобы поразить Квентина. — Начали, начали! — кричит он.
Вокруг него собираются остальные игроки.
Квентин идет прочь.
— Кто это, дружище? — слышит он, как они спрашивают у Гидеона.
И ответ его сына, когда он думает, что Квентин отошел достаточно далеко:
— Да так, спрашивал дорогу.
Из окна врачебного кабинета в онкологическом центре «Дана-Фарбер» Патрик видит разношерстные окраины Бостона. Оливия Бессетт, онколог, чье имя было указано в истории болезни отца Шишинского, оказалась значительно моложе, чем Патрик ожидал, — почти его ровесницей. Она сидит, сложив руки, вьющиеся волосы собраны в аккуратный пучок, сабо на белой резиновой подошве она негромко постукивает по полу.
— Лейкемия поражает только клетки крови, — объясняет она, — хроническим миелолейкозом обычно страдают сорока-и пятидесятилетние пациенты, хотя я сталкивалась со случаями, когда пациентам едва исполнилось двадцать.
Патрик недоумевает, как можно сидеть на краю больничной койки и сообщать человеку, что он не жилец. Это все равно что постучать среди ночи в дверь и сообщить родителям, что их сын погиб под колесами пьяного водителя.
— Что происходит с клетками крови? — спрашивает он.
— Клетки крови все запрограммированы умереть, совсем как мы, люди. Они проходят стадию зародыша, потом чуть подрастают, становятся более функциональными, а когда их вырабатывает костный мозг — это уже взрослые клетки. К этому времени белые кровяные тельца должны быть способны бороться с инфекциями от нашего лица, красные кровяные тельца должны уметь переносить кислород, а тромбоциты должны уметь сворачивать кровь. Но если у вас лейкемия, ваши клетки никогда не взрослеют… и никогда не умирают. Поэтому в организме разрастаются белые кровяные тельца, которые не работают, и заполняют собой все остальные его клетки.
