в пресную» (238). Хотя принцип дистилляции морской воды был давно известен, прежние способы получения питьевой воды в море требовали громоздкого оборудования, большого расхода топлива и применения химических добавок, придававших воде отвратительный привкус. Метод Ирвинга состоял в «простейшем дополнении к обыкновенному корабельному камбузному котлу» и позволял использовать единственный источник тепла и для варки пищи, и для опреснения морской воды путем сбора конденсата.[189] Ирвинг, чье имя встречается в различных написаниях (Irving, Erwin, Irvin, Irvine, Irwin и Christopher Irwin), получил известность в 1759 году, когда газеты и журналы сообщили об изобретении им морского стула, устройства, предназначенного для компенсации качки и позволяющего выполнять небесные измерения с помощью телескопа даже в самую бурную погоду. Эквиано поступил к Ирвингу в феврале 1768 года, когда тот находился на пороге признания и большой славы. В 1770 году Королевский флот начал применять его способ опреснения, а в 1772 году он получил от Парламента весьма крупную премию в пять тысяч фунтов, эквивалент нынешних трехсот тысяч фунтов или почти шестисот тысяч долларов, за «открытие способа превращать морскую воду в пресную питьевую в море».[190] Эквиано нашел Ирвинга «превосходным хозяином, характера чрезвычайно доброго и спокойного», к тому же «позволявшим посещать по вечерам мои занятия» (239). Увы, выяснилось, что при жалованье в двенадцать фунтов Эквиано не удается сводить концы с концами. На плату учителям ушли почти все накопления, и из тридцати семи гиней, с которыми он прибыл в Англию, осталась лишь одна.
В мае 1768 года Эквиано решил, что для поправки дел следует «вновь попытать счастья в море, рассчитывая заработать той профессией, которой был лучше всего обучен и владение которой до сих пор приносило мне наибольшую пользу». Помимо этого, он испытывал «сильное желание… побывать в Турции». Что же могло питать его «склонность к кочевой жизни»? Отчасти, как пишет он сам, причиной была нужда, но одной лишь необходимостью образ его жизни не объяснить. Несмотря на привязанность к Англии, большую часть следующего десятилетия он провел в море или в других землях, включая и рабовладельческие страны. Без сомнения, вторая часть ответа кроется в его натуре. Сколько себя помнил, он жадно наблюдал за всем и всеми вокруг. Он всегда считал себя особенным, но в Англии черная кожа делала его еще более особенным, чем когда-либо прежде. Чрезвычайно восприимчивый и быстро приспосабливающийся сторонний наблюдатель, он обладал необыкновенным даром взвешено оценивать любое общество, никогда окончательно не становясь его частью.
Конечно, в значительной мере тяга к странствованиям коренилось в его личной истории. Рабство сделало его человеком без отечества, для самосознания которого движение играло не меньшую роль, чем пребывание в каком-либо месте. Рабство воздвигало границы для перемещения в пространстве. Свобода означала, что он волен выбирать, когда и куда направиться. «Приученный» флотским опытом к морю, он охотно воспользовался возможностью оживить счастливые воспоминания о морской жизни. Чтобы распоряжаться свободой так, как он ее понимал, надо было путешествовать, и ничто не подвергло бы большему испытанию пределы обретенной свободы, чем рискованное возвращение в самое логово зверя – рабовладельческую Вест-Индию. С детства преодолевая экономические, географические, юридические, политические, религиозные и социальные границы, Эквиано уже далеко продвинулся на пути превращения в «гражданина мира», как сам позже назовет себя.
В июле 1768 года он без труда подыскал хозяина, чей корабль, «обустроенный с большим вкусом», готовился к рейсу в Средиземное море. В мирную пору, когда жалованье матроса торгового флота составляло едва половину того, что платили во время войны, опытный моряк вроде Эквиано мог рассчитывать на двадцать пять – тридцать шиллингов в месяц, то есть от пятнадцати до восемнадцати фунтов в год плюс стол.[191] Эквиано, по-видимому, получал даже больше, потому что был не только матросом, но владел и парикмахерским ремеслом и мог выполнять обязанности стюарда. Вернувшись в море, он мог сэкономить на плате за обучение. Проверив парикмахерские навыки Эквиано, «Джон Джолли… изящный, умный человек доброго нрава, именно такой, какому мне и хотелось служить», нанял его на корабль Delaware] (240). Эквиано хватался за любую возможность продолжить образование и во время плавания «изучал навигацию с помощью помощника капитана». Вместе с Джолли он оказался у южных берегов Франции и Италии, «очаровавших богатством и красотой и поразивших обилием изысканных зданий», и посетил французские портовые города Вильфранш-сюр-Мер и Ниццу, а также тосканский порт Ливорно (Леггорн) на итальянском побережье. «Вина необыкновенного качества и сочные фрукты» позволили Эквиано удовлетворить и свой вкус, и любопытство (241). Он мог почувствовать себя настоящим туристом, поскольку капитан Джолли имел обыкновение селиться на берегу.
Между 1768 и 1772 годами Эквиано совершил своеобразный гран-тур, «большое путешествие» по Европе, какое предпринимали в завершение образования сыновья знатных и состоятельных людей. Но его больше занимало не великолепное прошлое континентальной Европы, а сопоставление систем рабства в Средиземноморье и Вест-Индии. Из Италии Delaware направился в Смирну, нынешний Измир, третий по величине город Турции с самой большой естественной гаванью в западной ее части. Расположенная посередине средиземноморского побережья страны, с многочисленным греческим населением, Смирна на протяжении долгого времени являлась средоточием греческой культуры и центром митрополии Греческой православной церкви, пока не оказалась в 1424 году под властью Оттоманской Турции. До открытия в 1869 году Суэцкого канала Смирна служила главным центром торговли между Индией и Европой. Эквиано мог видеть «множество караванов из Индии, состоявших из сотен верблюдов, нагруженных различными товарами», и его поразили «люди совершенно коричневого цвета» в этих караванах (243). За время первого пятимесячного пребывания в Смирне Эквиано «очень полюбил и саму страну, и турок». Его очаровали и архитектура города, и плоды земли, и цены: «Это весьма древний город, дома там выстроены из камня, и к большинству из них примыкают гробницы, так что порой дома напоминают церковные дворы. Самая разнообразная еда продается в изобилии, а хорошее вино стоит меньше пенни за пинту. Тамошние гранаты, виноград и многие другие фрукты самые сочные из всех, что мне доводилось пробовать» (241). Размер и форма курдюков у овец тоже были совершенно замечательны. Еще более интригующими нашел он оказанный ему прием и некоторые обычаи: «Местные жители весьма красивы и хорошо сложены и обходились со мной очень любезно. Вообще у меня сложилось впечатление, что им нравятся черные, и кое-кто из местных настойчиво уговаривал меня остаться жить с ними, хотя вообще они сторонятся франков, или христиан[192], не позволяя селиться промеж себя. Я дивился, совсем не встречая в лавках женщин, да и на улицах попадались они весьма редко, а если
