в третьей строчке как «Густс. Уэстон», место рождения «Ю. Каролина». Public Records Office, Kew, England
Эквиано поступил на Racehorse 17 мая в звании матроса, том самом, которое присвоил ему Паскаль. В первых двух списках его «место и страна рождения» не указаны. В первом он записан как «Густав Уэстон», во втором – «Густав Фестон». Как бы невероятно не выглядели эти имена, они не менее странны для Густава Васы, чем «Густа Вустер» (Worcester), как он числился в списке Savage в далеком 1757 году. Даже более обычные имена часто подвергались искажениям. В одном из списков Carcass первое имя Нельсона было записано как «Горацион». Отсутствие места рождения Эквиано в первых списках не является чем-то примечательным. Он был лишь одним из двадцати четырех членов экипажа в первом списке и двадцати девяти – во втором, для которых эти данные также не были указаны. Казначей Джонатан Стронг не нашел или не уделил достаточно времени для опроса каждого человека. Даже в самом последнем списке у пятерых человек раздел «Место и страна рождения» все еще оставался незаполненным. В некоторых случаях он заполнен в ранних и пустует в одном или нескольких поздних списках. Например, в третьем списке местом рождения Ричарда Йорка указана Гвинея, но в следующих двух место рождения пропущено. Если бы Эквиано пожелал, он, очевидно, мог бы умолчать о месте рождения или, как показывают примеры Брауна, Сифакса и Йорка, назвать какое-либо место в Африке. Собственно говоря, поскольку никакого способа проверить его слова не существовало, он мог назвать любое место, где ему пришлось побывать. Начиная с третьего списка личного состава от 31 мая, Эквиано указывается как «Густ[аву]с Уэстон» (Gusts Weston), матрос, двадцати восьми лет. В графе «Место и страна, где родился» значится «Ю. Каролина» (S° Carolina), в полном соответствии с крестильной записью, сделанной четырнадцатью годами ранее.
Ни в одном рассказе об экспедиции, включая повествование Эквиано, нет упоминаний о дискриминации по цвету кожи или месту рождения. На самом деле, ни в одном из них вообще не упоминается ни этнический, ни национальный состав команды, если не считать записи Флойда о смерти «некоего Свина Кристиана, датчанина, одного из наших матросов».[218] По-видимому, в число невзгод, выпавших на долю Эквиано и его товарищей по экипажу, расовые предубеждения не входили. Не ущемляло Адмиралтейство Эквиано и в оплате. Платежная ведомость Racehorse, из которой мы впервые узнаём о флотском жалованье Эквиано, позволяет сравнить его с выплатами другим матросам того же возраста.[219] В конце рейса Эквиано получил 6 фунтов и 7 пенсов, Джонатан Сифакс – 6 фунтов, а Ричард Йорк – 4 фунта, 7 шиллингов и 10 пенсов. Эдвард Стаббонс, двадцатидевятилетный матрос, родившийся в Лондоне, получил 5 фунтов, а Дэвиду Соуоллу, двадцатисемилетнему матросу из Дерри, выплатили 5 фунтов, 4 шиллинга и 4 пенса. Относительно высокое для матроса денежное вознаграждение Эквиано несомненно свидетельствует о большем морском опыте и лучших навыках. Кроме флотского жалованья, Эквиано наверняка получал плату и от Ирвинга за услуги парикмахера. Замечание Эквиано о том, что «24 мая 1773 года я, состоя при докторе Ирвинге, поднялся на борт» Racehorse (249), может ввести в некоторое заблуждение. Ирвинг поступил на корабль в качестве врача, и его помощником был Александр Мэйр. Вместе с Ирвингом он выполнял обязанности судового врача для офицеров и экипажа, а Эквиано помогал Ирвингу как член команды, а также «состоял при нем» личным слугой.
Вероятно, во время плавания Эквиано также ассистировал Ирвингу в сборе зоологических образцов и в регистрации температуры и удельного веса воды. И, конечно, он занимался опреснением морской воды для команды: «20 июня мы начали использовать аппарат доктора Ирвинга для превращения соленой воды в пресную; нередко и я участвовал в этом процессе, очищая от двадцати шести до сорока галлонов в день. Опресненная таким способом вода получалась весьма чистой, хорошей на вкус и совершенно свободной от соли, на борту ее применяли для самых разных надобностей»[220] (250). Хотя устройство Ирвинга использовалось на королевском флоте с 1770 года, в 1773 оно все еще считалось экспериментальным. Участие Эквиано в этом процессе включало, несомненно, непрерывное обливание конденсационной трубы Ирвинга холодной водой, чтобы она оставалась достаточно холодной для превращения пара в воду. Не все эксперименты Ирвинга оказались удачны: «Этот джентльмен также работал над способом сохранения мяса свежим в течение долгого плавания, но пока что не добился успеха».[221]
Racehorse и Carcass прошли через Северное море вдоль восточного побережья Англии и Шотландии и 11 июня достигли Шетландских островов. При каждом удобном случае они закупали свежую рыбу и другую провизию, пока не достигли Норвежского моря. Racehorse превратился в плавучую лабораторию для испытания разного рода изобретений и приборов, а также для астрономических и морских измерений для нужд Адмиралтейства. В частности, Фиппс применял термометр конструкции лорда Чарльза Кавендиша для определения температуры воды на разных глубинах, мегаметр для вычисления долготы по положению звезд, а также несколько альтернативных методов определения долготы, в том числе с применением хронометра Джона Гаррисона. В июне 1773 года, во время экспедиции Фиппса, парламент отметил достижения Гаррисона в создании прибора для измерения времени с точностью, позволяющей определять долготу в море днем или ночью и в любую погоду. За это он получил премию в 8750 фунтов стерлингов. Интересно, что Фиппс, основываясь на данных собственных испытаний, решил отдать предпочтение конкуренту Гаррисона, Джону Арнольду.[222] Вклад Арнольда в решение задачи вычисления долготы Комиссия долгот признала лишь в 1805 году, шесть лет спустя после его смерти. Награду в сумме трех тысяч фунтов получил его сын. Ирвинг, несомненно, занимался экспериментами с большим увлечением. Изобретенный им морской стул был одной из ранних попыток решить проблему определения долготы, по крайней мере, в ясную погоду.
15 июня Racehorse и Carcass достигли широты 60°, и все это время погода оставалось по большей части благоприятной. Однако в следующие две недели густой туман несколько раз вынуждал корабли разделяться и терять друг друга из вида. Для поддержания контакта и во избежание столкновения приходилось использовать пушки. Когда небеса прояснились, Фиппс записал, что «мягкость погоды, гладкая вода, яркий солнечный свет и постоянный день» придавали «очарование и своеобразие этому дивному романтическому пейзажу»[223]. 30 июня корабли достигли южного побережья Шпицбергена[224] на 78° северной широты, где Эквиано был поражен зрелищем никогда не заходящего солнца. В тот день они получили первое предостережение об ожидающих опасностях. Капитан встреченного гренландского китобойного судна сообщил Фиппсу, что в этом
