места, развратнику! Теперь нас у него десять девок; возьмет от отца и матери, станет грамоте учить, чтобы, вишь ты, на киатре играть разные штуки, а сам из девки-то всю кровь выпьет, а потом замуж отдаст за какого постылого мужика. И мужики-то, и дворовые – все измучены… и на охоту, и в киатр играть».
Не лучше было положение и крепостных артисток помещика Н. И-ча, о коих повествуется в «Записках сельского священника», что утром эти артистки пели в церкви обедню, причем за каждую ошибку, в диезе или бемоле, неукоснительно награждались 25 ударами розог.
«Вечером эти же Саши и Даши должны были играть в домашнем театре на сцене и разыгрывать каких-нибудь княгинь и графинь. В антракте барин входил за кулисы и говорил: “Ты, Саша, не совсем ловко выдержала роль: графиня N. N. должна была держать себя с большим достоинством”. И 15–20 минут антракта Саше доставались дорого: кучер порол ее с полным своим достоинством!.. Затем опять та же Саша должна была или держать себя с полным достоинством графини, или играть в водевиле и отплясывать в балете, потому что они опытом дознали, что если они не будут тотчас из-под розог вертеться, веселиться, хохотать, прыгать, то опять кучера. Они знают горьким опытом, что даже за малейший признак принужденности их будут сечь опять, и сечь ужасно».
В конечном счете, подводя итог добру и злу, имевшим место в истории крепостного театра, мы все же должны (как ни тяжела здесь дань справедливости) прийти к заключению, к какому пришел Ф.М. Достоевский, размышляя об этом театре: «Вот в этих-то театрах, – говорит он в “Записках из мертвого дома”, – и получилось начало нашего народного драматического искусства, которого признаки несомненны».
2
Если бы мне надлежало, в едином слове, возвеличить историческую ценность крепостного театра, – я бы не нашел для того лучшего слова, чем Щепкин, – имя знаменитого крепостного артиста, ставшего бессмертной славой этого театра, не только как выдающийся талант и непревзойденный мастер, но главным образом как создатель новой школы драматического искусства и основоположник – совместно с другом своим Н.В. Гоголем – чисто русского художественного театра.
Я начал историю крепостного театра с описывания достижений и триумфов незабвенной красавицы и искрящегося таланта – Прасковьи Ивановны Жемчуговой – графини Шереметевой; я закончу столетнюю историю крепостного театра описанием достижений в драматическом искусстве и знаменательной, на долгий век, реформы этого искусства, произведенной Михаилом Семеновичем Щепкиным (род. в 1788 году, умер в 1863 году), чьим именем – Дом Щепкина – принято называть московский Малый театр, подобно тому как во Франции «La Comédie-Française» принято называть Домом Мольера.
Щепкин для России – то же, что Тальма для Франции.
И странные бывают совпадения в истории! Роль Давиля в комедии Делявиня «Урок старикам» почти одновременно игралась в Париже Тальма, а в Москве – Щепкиным; тем и другим – превосходно и вызывающе к мертвым театральным традициям. Ведь оба были родоначальниками новых школ!
Но еще страннее совпадение в общественном положении этих прославленных новаторов! – оба были сыновьями дворецких, то есть оба были «рабского» происхождения, подобно бессмертному Квинту Росцию Галлу – рабу-новатору в театре Древнего Рима.
О Щепкине написано много; но самое ценное это то, что он сам написал о себе «Записки актера Щепкина».
Щепкин подарил Пушкину тетрадь и написал своей рукой на первой странице: «Я родился в Курской губернии, Обоянского уезда, в селе Красном, что на речке Пенке, в 1788 году».
Исполняя просьбу поэта и других многочисленных друзей своих, Щепкин записал в этой тетради основные события своей жизни. «Простая и безыскусственная, отражающая образ автора, эта автобиография дает нам драгоценный материал и является лучшим источником для характеристики той обстановки, в которой расцвел талант большого русского актера».
«Отец мой, Семен Григорьевич, – пишет сын его, Михаил Семенович Щепкин, – был крепостной человек графа Волькенштейна. Мать моя, Марья Тимофеевна, была также из крепостных, пришедшая в приданое за графиней. Крестный отец мой был пьяный лакей, а (крестная) мать – повариха. Я рос, быв утешением родителей и господ. По настоянию матери, которой слишком жаль было, что бедного ребенка учитель жестоко наказывает, отвезли меня в Кондратовку к тамошнему священнику отцу Димитрию. Из всего этого времени я только и помню, что на другой день моего поступления он нещадно выпорол меня розгами. Пришло время везти меня (учиться) в Белгород. На другой день мы благополучно прибыли в село Красное, в резиденцию господ. Отец между разговором сказал, что сегодня вечером будем смотреть оперу “Новое семейство”, которую будут играть музыканты и певчие (графа). Я это принял равнодушно; я не знал, что в этот вечер решится вся будущая судьба моя. (Так как граф) имел хороший оркестр музыкантов и порядочный хор певчих, то для разнообразия удовольствий основал домашний театр, чем забавлял детей, которым было от 10 до 12 лет, равно и все дворовые люди утешались этою забавою; а вместе с тем и сам граф вдвойне наслаждался своей выдумкой. Он так рассуждал, что этим доставит детям забаву, музыкантам занятие, а дворовым людям, которых, разумеется, было очень много, случай провести время полезнее, нежели за картами или в питейном доме. Сколько сведений приобрел я в продолжение двух суток, которые я прожил в резиденции господина моего».
Вскоре после описанного, будучи учеником городского училища Суджи, Щепкин и сам выступил на любительской сцене.
«Женские роли, – пишет он, – назначены были учащимся девицам; но почтенные родители, сановники и супруги восстали против этого: “Как, дескать, можно, чтобы наша дочь была комедианткой!” Старуху и служанку играли мальчики, а любовницу сестра моя – ее можно было заставить играть. Когда учитель сделал приглашение (на спектакль) городничему, то он сделал вопрос: не будет ли в этом представлении чего-нибудь неприличного? Но когда учитель уверил, что, за исключением барыни, которая бьет свою девку башмаком, нет ничего такого. – “Ну, в этом нет еще ничего предосудительного!” – сказал городничий».
Спектакль прошел удачно. Городничий перецеловал всех участников; «Меня же, – объясняет Щепкин, – для отличия от прочих, согласно моему званию, погладил по голове, потрепал по щеке и позволил поцеловать свою ручку, что было знаком величайшей милости, да прибавил еще: “Аи да Щепкин! Молодец! Бойчее всех говорил; хорошо, братец, очень хорошо! Добрый слуга будешь барину!”»
Когда Щепкину было лет четырнадцать, он сыграл «на домашнем театре» своего господина графа Волькенштейна роль актера, в комедии «Опыт искусства», Степана-сбитенщика, – в опере «Сбитенщик», Филюрина, в «Несчастье от кареты», инфанта – в «Редкой вещи», и уже собирался сыграть, на той же сцене, роль Фомы в «Новом семействе», как случай помог ему поступить в настоящий театр. Это было в Курске, в 1805 году. Запил актер Арепьев в труппе братьев Барсовых, и Щепкин, сыграв экспромтом его роль (Андрея-почтаря в драме «Зоя»), стал вскоре, после этого успешного дебюта, заправским актером, продолжая, однако, оставаться
