В этом заключался Нинин просчет. Она ошибочно решила: если время остановить — все вернется на круги своя. Он не мог ее винить, потому что сам всякий раз наступал на те же грабли, находясь рядом с ней.
Патрик понимал: он должен спросить себя, не на что он готов ради Нины… а на что не готов.
Стюардесса, словно детскую коляску, толкает перед собой столик с напитками. Останавливается у ряда, где сидит Патрик.
— Что вам предложить? — спрашивает она. Ее улыбка напоминает Патрику маску Натаниэля во время минувшего Хеллоуина.
— Томатный сок. Без льда.
Сидящий рядом с Патриком мужчина складывает газету.
— Томатный сок с водкой, — усмехается он, растягивая слова с сильным техасским акцентом. — Да, со льдом.
Стюардесса идет дальше, оба мужчины делают глоток из своих бокалов. Сосед опускает глаза в газету и качает головой.
— Следует поджарить эту сучку, — бормочет он.
— Прошу прощения…
— Я об этом деле об убийстве. Все, наверное, о нем слышали… Даже нашелся дурак, который требует в последнюю минуту выпустить ее из камеры смертников, потому что она обрела Иисуса. Все дело в том, что губернатор боится поджарить ее, потому что она женщина.
Патрик всегда был сторонником смертной казни. Но он слышит свой голос:
— Звучит здраво.
— Наверное, вы из тех либеральных янки, — поднимает его на смех сосед. — Как по мне, совершенно не важно, есть у тебя член или нет. Выстрелил человеку в затылок в ночном магазине — получи сполна. Понимаете? — Он пожимает плечами и допивает свой сок с водкой. — Вы летите по делам или как?
— По делам.
— Я тоже. Занимаюсь торговлей. Продаю милосердные мышеловки, — доверительно сообщает он, как будто это секретная информация.
— Я адвокат из американского союза защиты гражданских свобод, — врет Патрик. — Лечу, чтобы представлять дело этой женщины в суде.
Торговец заливается краской:
— Простите. Я не хотел показаться неуважительным…
— Как бы не так!
Мужчина сворачивает газету и засовывает ее в карман сиденья впереди.
— Даже ваше сочувствие не сможет всех спасти.
— Всего одну, — отвечает Патрик. — На большее я и не надеюсь.
Вот женщина, которая носит мою одежду. У нее моя кожа, мой запах, но это не я. Грех подобен чернилам, он проникает в человека, окрашивает его, делает его совершенно другим. Его невозможно смыть. Как ни пытайся, прежним никогда не станешь.
Слова не смогут оттянуть меня от края. Как и дневной свет. Это непреодолимо. Это атмосфера, в которой я должна научиться дышать. Отрастить жабры для греха, чтобы вбирать его в себя с каждым вздохом.
Это пугает. Я не могу понять, кто эта женщина, которая живет моей жизнью. Я хочу взять ее за руку.
А потом толкнуть — что есть силы! — со скалы.
Шагая по улицам Бель-Шасс, штат Луизиана, мимо кованых ворот и увитых плющом двориков, Патрик ловит себя на том, что постепенно избавляется от одежды. В таком климате Рождество кажется неправильным; рождественские гирлянды, похоже, потеют от жары и влажности. Он недоумевает, как Глен Шишинский, рожденный в Луизиане, вообще смог выжить на севере.
Но ответ ему уже известен. Детство, проведенное среди тамошних креолов, не слишком отличается от присмотра за прихожанами на северо-востоке Штатов. Неоспоримое тому доказательство сейчас лежало у Патрика в нагрудном кармане — ксерокопии из государственного архива, их он получил от сотрудницы загса штата Луизианы в Новом Орлеане. Артур Гвинн родился 23 октября 1943 года, родители: Сесилия Маркетт Гвинн и ее муж, Александр Гвинн. Четырьмя годами позже зарегистрирован брак вдовы Сесилии Маркетт Гвинн с Теодором Шишинским. А в 1951 году родился Глен.
Единоутробные братья.
В последний раз завещание Шишинского пересматривалось в 1994 году, и вполне вероятно, что Артур Гвинн больше не проживает в Бель-Шасс. Но с чего-то нужно начинать. Священники не исчезают бесследно, в особенности в католическом городе. Если Гвинн поддерживает связь с кем-либо из соседей, Патрик сможет ухватиться за ниточку и выяснить его местонахождение. Для этой цели у него в кармане имеется еще одна ниточка, которую он вытащил, вырвав последние страницы телефонной книги. Перечень церквей. Самая большая — Богоматери.
Он не разрешает себе задумываться над тем, что будет делать с этой информацией, когда все разузнает.
Патрик поворачивает за угол, и перед ним предстает церковь. Он взбегает по каменным ступеням, входит в неф и тут же натыкается на купель со святой водой. Мерцающие свечи отбрасывают на стены тени, а отблеск света, проходящего через витражи, разливает на мозаичном полу яркую лужицу. Над алтарем, как знамение, маячит вырезанное из кипариса распятие Иисуса.
Тут пахнет католичеством: воском, чопорностью, темнотой и миром — всем, что возвращает Патрика в молодость. Он ловит себя на том, что неосознанно крестится, когда соскальзывает на скамью в глубине церкви.
Четыре женщины кивают в такт молитве, их вера уютно устроилась между ними подобно складкам юбок красавиц Конфедерации. Еще одна тихонько рыдает в ладони, пока священник шепотом ее утешает. Патрик терпеливо ждет, поглаживая руками блестящее полированное дерево.
Неожиданно волосы у него встают дыбом. По краю скамьи за его спиной проходит кошка. Хвостом она щекочет ему затылок, и он облегченно выдыхает.
— Ты напугала меня до чертиков! — бормочет Патрик, а потом смотрит на резного Иисуса. — Очень напугала, — исправляется он.
Кошка, прищурившись, смотрит на него и прыгает на руки подошедшему священнику.
— Следует быть осмотрительнее, — брюзжит священник.
Патрик не сразу понимает, что святой отец обращается к кошке.
— Прошу прощения, я пытаюсь найти отца Артура Гвинна.
— Что ж, — улыбается священник, — вы его уже нашли.
Всякий раз, когда Натаниэль пытается увидеть маму, она спит. Даже когда за окном светло, даже когда по детскому каналу идет «Франклин». «Оставь маму в покое, раз она так хочет», — говорит папа. Но Натаниэль вовсе не уверен, что мама хочет именно этого. Он вспоминает, как иногда просыпается по ночам, потому что видит сон, будто под кожей у него пауки, и кричит, чтобы они убирались, и в постели его удерживает только то, что вокруг темно, а от кровати до двери кажется слишком далеко.
— Нужно что-то делать, — говорит Натаниэль отцу. Прошло уже три дня, а мама все спит.
Но отец морщится, как обычно делает, если Натаниэль слишком громко кричит, когда ему моют голову, и голос эхом разносится по ванной комнате.
— Мы здесь не поможем, — отвечает он сыну.
Неправда. И Натаниэль это знает. Поэтому, когда отец выходит на улицу, чтобы выбросить мусор в контейнер, стоящий в конце подъездной дороги («Две минутки, Натаниэль… Ты же можешь здесь посидеть и две минуты будешь вести себя хорошо, верно?»), Натаниэль ждет, пока не перестает слышать шорох гравия под отцовскими ногами, а потом бросается наверх, в свою спальню. Он переворачивает мусорную корзину, чтобы использовать ее как стул, и достает из шкафа все, что нужно. Потом тихонько поворачивает ручку родительской спальни и входит внутрь на цыпочках, как будто пол ватный.
Только со второй попытки Натаниэль включает лампу на маминой прикроватной тумбочке, а потом карабкается на постель. Его мамы там вообще нет, только большое раздутое нечто под одеялом, которое даже не шевелится, когда он окликает ее по имени. Он толкает ее, хмурится. Потом стаскивает одеяло.
То, что больше не является его мамой, стонет и жмурится от внезапного света.
Волосы растрепанные, тусклые, как шерсть у коричневой овечки в зоопарке. Глаза кажутся слишком глубоко запавшими, вместо рта — трещина. От нее пахнет печалью. Она щурится, глядя на Натаниэля, как будто что-то о нем помнит, но не может выловить в памяти. Потом снова натягивает одеяло на голову и отворачивается.
— Мамочка, — шепчет Натаниэль, потому что это место требует тишины. — Мамочка, я знаю, что тебе нужно.
Натаниэль думал об этом. Он помнит, каково это — застрять в темном-темном месте и не уметь это объяснить. И он даже помнит, что делала тогда для него мама. Поэтому он берет учебник языка жестов, который дала ему доктор Робишо, и засовывает его под одеяло, прямо маме в руки.
Он, затаив дыхание, ждет, пока она ощупывает края книги, листает страницы. Раздается звук, которого Натаниэль раньше не слышал, — как будто разверзлась земля в начале землетрясения или как будто разбилось сердце, — книга выскальзывает из-под одеяла и падает раскрытая на пол. Внезапно одеяло поднимается, как челюсть белого кита, и он оказывается проглоченным целиком.
Он оказывается там, куда засовывал книгу о языке жестов, — в ее объятиях. Она прижимает его так сильно, что между ними не остается места ни для слов, ни для жестов. И это совершенно неважно, потому что Натаниэль отлично понимает, что говорит ему мама.
