сложились разные отношения, по-своему любопытные, но Б. Ф. был персонаж, увиденный мною впервые. Сухощавый, бледный, с большой головой-черепом, с гладко зализанными черными волосами, широко расставленными темными глазами, всегда чисто выбритый, аккуратный, при галстуке. Уже его облик был вызовом нашей редакции — кондово-жлобской в главной своей части и студенчески-безалаберной в другой. Но помню, тем не менее не ему, а мне становилось неловко своих грязных сапог, расстегнутого ворота, никогда не чесанной головы. А он, назначенный сначала скромненько — литправщиком в секретариат, — в первый же день, замещая отсутствующего ответственного секретаря, бесстрашно вступил в конфликт с начальниками основных отделов — партийного строительства и пропаганды, наглядно доказав всей редакции их полную непрофессиональность, неграмотность, чем доставил, разумеется, удовольствие прежде всего своему шефу — ответственному секретарю, который по тупости еще не учуял опасности.
Б. Ф. действовал осмотрительно, четко, но времени не тянул. В первый же вечер нашего знакомства, когда мы с В. А., узнав о приезде ребят из Ленинграда, потопали к ним в общежитие знакомиться, точно поставленными вопросами вытащил из нас полную информацию о каждом сотруднике газеты и тогда же составил свой план.
Был еще в редакции некто Л. X. — шумливый еврей с бешеным темпераментом, этакий Дантон из местечка, безо всякого журналистского образования, в прошлом работник промышленности. Но газетчик он был отличный, не в пример другим грамотный, не без способностей, а кроме того, неглупый и ушлый в промышленно-партийных интригах. Наверно, он хорошо работал бы, куда б его ни поставили — министром, директором рыбозавода или завмагом. С ним Б. Ф. было потруднее, но его он заставил замолкнуть, навалив невероятно много работы, рассчитывая на самолюбие и вспыльчивость, а в присутствии редактора легко доказал его пустозвонство, провалы в важнейших областях (в любой газете они непременны), некомпетентность при показном всезнайстве. Л. X. кричал так, что дрожали стекла, но, когда передыхал и пил воду, Б. Ф. успевал сказать все, что ему было надо. И Л. X. умолк.
Теперь перед Б. Ф. оставался его собственный шеф — здоровенный громила из ростовского «Молота», гордившийся неожиданно свалившимся ему помощничком, так лихо разделавшимся со всеми, особенно с главным его недругом Л. X., издевавшимся над Ш. на каждой летучке. Б. Ф. скинул этого Ш. совсем просто: тот никак не соответствовал занимаемой должности ответственного секретаря такой высококвалифицированной газеты, находившейся к тому же на самом рубеже страны, да и в столь ответственное время, в эпоху XIX съезда партии. Редактор не мог с этим согласиться — Ш. рядом с Б. Ф. выглядел монстром. Б. Ф. стал ответственным секретарем.
Все это произошло так стремительно, Б. Ф. был при этом так спокоен, как пишут в газетах — «улыбчив», с таким же безукоризненным пробором и галстуком. Только металл иногда появлялся в голосе и глаза еще больше темнели, когда кто-нибудь осмеливался ему перечить.
Через несколько месяцев у нас была совершенно другая редакция: все оглядывались на двери, говорили вполголоса, никто уже не играл в шахматы и боялись друг друга. А Б. Ф., как-то шелестя ногами, проходил по коридору, выбирая очередную жертву, или вызывал к себе в кабинет и говорил тихо, ровно, но улыбка у него была нехорошая.
Нас он не трогал — не принимал всерьез, хотя сразу, подчеркнуто вне редакции, установилась между нами чуть ли не дружба. А мне было невероятно интересно, я понимал, что человек он скверный, с горящим, неутолимым честолюбием, сломанный своим еврейством и тем, что в 1952 году пришлось уехать из Ленинграда, да и на Сахалине не мог сделать ничего больше того, что сделал в первые два месяца — выжил Ш. А силы у него были и страсть была. Начинал он в свое время блестяще: на войне служил в контрразведке, был связан с органами, намекал на что-то загадочное и темное, нацеплял на праздники ордена, кое-что рассказывал про университет, где тоже по-своему блистал: громкая в Ленинграде связь с известной балериной — все как надо. Он и на Сахалине попытался повторить, но вышло фарсом, да и что-то жалкое было в нем, устал, наверно, к тому времени: через несколько месяцев женился на милой женщине — жене главного режиссера областного театра, наделав переполоху в городе, но все было четко, заручился поддержкой редактора и в обкоме, знал, что у режиссера дела плохи. И победил всех в газете.
Следующей жертвой намечался заместитель редактора, мы ждали этого, даже азарт появился, как на бегах, я впервые видел, только читал во французских романах о таком активном честолюбце; глядя на него, можно было представить себе охоты, которые происходят в Москве, при участии людей покрупнее, впрочем, лишь занимаемым положением.
Но я не просто любопытствовал — я ненавидел его, хотя с самого начала и до конца он не сделал мне ничего дурного, наоборот, вне стен редакции подчеркивал свой интерес и заботу. Смертельно жалко было изменившуюся газету, как сторожил и абориген я вспоминал патриархальную тишину, домашние конфликты, отеческие внушения, которые делали мне жлобы, и Ш. в первую очередь. Злая сила исходила из Б. Ф. — безжалостная и беспощадная, и я понимал, от нее не спастись, он прекрасно знал все, что было или могло быть у меня своим, какой-нибудь Ш. до этого бы никогда не додумался. Может быть, впервые посетила меня тогда ненависть — в чистом виде, редкое и высокое чувство, его не следует путать со злобой или сопутствующими ей всякого рода мелкими ощущениями; едва ли я понимал, как она, в свою очередь, разрушительна.
И все-таки мне было хорошо. Я начал писать — дома, для себя, своя собственная, недоступная даже Б. Ф. жизнь, в которую можно было уйти от всего и ото всех, была благом. Хотя странная это была попытка литературы — прежде всего не имевшая никакого отношения к тому, как и чем я жил. Не понимал, что только реальность может стать интересной, и если я смогу когда-нибудь написать, то лишь о том, что знаю; или так примитивно защищался от жизни, готовой вот-вот затоптать, но мое стремление хоть как-то заявить себя выливалось в инфантильную болтовню, никак не касавшуюся собственного опыта — только мелькавший вокруг меня фон, в который трансформировались литературные ситуации, не пережитое.
А Сахалин между тем становился домом, Москва уплывала все дальше, я накрутил себя против всего, что там происходит и может произойти.
Куда-то я все время ездил: помню огромный целлюлозно-бумажный, японской еще постройки комбинат, с восторгом первооткрывателя изображенный мною в последовательности процесс, начинавшийся в устье впадавшей в пролив реки, где вылавливали бревна, — до огромных рулонов бумаги, от которых мне небрежно отрывали куски. Или рыбные морские порты, где чувствовал себя своим человеком — моряк в прошлом! — выходил на день-другой в море, ходил за крабами — огромными зверями с
