двухметровым размахом клешней и нежно-розовым мясом, которых тут же варили, стоило вытащить сети с копошащимися чудищами на борт, и ели их — теплыми и душистыми.
Иногда удавалось заскочить к сестре и маме — в домик у постоянно гремящего на рифах моря, поговорить с Александром Николаевичем, отогреться, передохнуть и уехать дальше, укрепившись в прекраснодушно-романтическом ощущении жизни — сил было много и, казалось, дело в руках.
Мой последний в газете очерк никак не удавался, а может, был он не хуже других: знаменитый на Сахалине рыбак-капитан выполнил два годовых плана, в начавшемся 1953 году намеревался взять три плана сразу, ходил в море зимой, когда все припухали на берегу, что-то еще. Я поехал к нему на рыбозавод, возле города Чехова, в самом начале января: пуржило, мороз, суда плясали на волнах, отстаивались в неглубокой бухточке, в море мы так и не вышли — штормило.
Очерк мне вернули. Б. Ф. был тут ни при чем, хотя хотелось, было заманчиво свалить вину на него. Впрочем, мне самому не нравилось то, что я написал, — поделом.
А перед самым собранием — вполне заурядным в редакции, хотя готовящимся необычно торжественно, ко мне забежал бойкий паренек из молодежной газеты: «Держись, старичок, будет плохо, сегодня в тебя вцепятся…» Я не понял. Дел-то — неудача с очерком, другие и вовсе ничего не пишут, в лучшем случае информации… «Подождем тебя, интересно, чем кончится, — продолжал паренек, — пока тебя не трогают — жить можно, у тебя полный джентльменский набор, а у нас у каждого то одно, то другое…» Тут я сообразил, но отмахнулся: эти разговоры пока не укладывались в мою стройную систему мира.
Выступали начальники отделов, но я привык, что в газете все друг друга грызут — это называлось профессиональным отношением к делу, — не сразу понял необычность охоты, даже лестным казалось, что мне столько внимания. Говорили только про меня, припомнили один из самых первых моих протоколов: я очень рьяно ругал героиню одной из премьер в областном театре, назвав фамилию по программке, она играть в тот вечер никак не могла — рожала, а дублершу в программке забыли отметить, — не знает жизни! что-то еще. Потом на трибуну забрался Ш., к тому времени он уже совсем сник, вконец забитый Б. Ф., но тут ему несомненно было уступлено место: Б. Ф. сидел в заднем ряду, ни в чем не участвовал, скучал. А вот Ш. дорвался, да и дело было по нем. И тут я опомнился, очередной раз проснулся и сопоставил: газетные статьи, далекие имена, общую ситуацию и совсем близкое — то, что случилось на днях в ресторане. Мы обедали с В. А., пили пиво, а за одним с нами столиком подполковник глотал водку и злобно глядел на меня. Он и завел разговор о последней статье в «Правде» — о романе Гроссмана, вызывая на ссору, злясь и не веря в мое непонимание. Но когда стал разъяснять и я услышал… («Что ж, — говорил я, еще не понимая, — может, и верно, слабый роман, я не читал…») «Да какой там роман! — заревел подполковник, брызгая слюной мне в лицо. — Кому нужна эта вонючая литература! Гроссман кто? Что, не знаешь или думаешь, я не вижу, кто ты?..» Но я, и теряя сознание от бешенства, был спокоен, рядом сидел мой товарищ — В. А. Я взял графин за горлышко: «Подбери губы, штабная крыса, здесь тебе не от Гитлера убегать, пришибу на месте…» У него отвисла челюсть, я тоже хорош был — на его уровне, я победоносно скосил глаза на В. А. и почувствовал, что ладони сразу вспотели: тот сидел, опустив глаза в стакан с пивом, отвернувшись от нас, и уши пылали под цвет огневой шевелюры — он ничего не слышал. Я бросил на стол графин и ушел.
А Ш. между тем вошел в раж: «Я уже давно приглядываюсь к работе Фридлянда, — гремел он. — Фридлянд не умеет работать, не любит работать и не хочет работать!..»
Земля качнулась подо мной, я беспомощно оглянулся: Б. Ф. сидел у самой двери, готовый вот-вот выскочить, Кеша глядел в окно, вспоминал, наверно, уссурийскую тайгу и усатых тигров, идущих по тропе к водопою, а может, В. В. С. он вспоминал, на которой оттачивал свое красноречие, благородно защищая меня от нее; на красные уши В. А. я не стал смотреть.
В перерыве ко мне подошел Л. X.: «Надо выступить, — сказал он. — Бей себя в грудь и говори, что любишь газету».
Я так и сделал. Газету я любил на самом деле, именно здесь научился всему, а раньше не знал ничего. И всем за науку благодарен.
Но говорил я, наверно, не так, как надо, потому что Л. X. не выдержал, выбежал на трибуну и что-то прокричал, не называя, впрочем, меня, — абстрактно: о том, как надо беречь молодых способных людей, как важно вырастить газетчика в собственной газете, что на ошибках учатся. Слова его, помноженные на одесский акцент, казались дикими, после собрания его сторонились, он хватался за сердце и что-то глотал, запивая водой из графина.
Утром меня вызвал редактор.
Это занятная фигура — наш редактор А. Л. А., мне в ту пору он очень нравился: красивый, спокойный, умный — крупный человек, понимавший значительно больше, чем положено было ему, редактору областной газеты и члену бюро обкома; мне казалось, между нами было понимание, хотя мы никогда не разговаривали, но я чувствовал — он это знает. Мы потом виделись с ним, уже в Москве, он был у меня дома, из газеты его выставили, он отсиживался в Академии общественных наук, отчаянно пил — надрыв человека и раньше все знавшего, а потому вдвойне ответственного.
Но это потом, а тогда на Сахалине — чувство чувством, но отношения между нами складывались вполне официальные, я робел, да и бывал в редакторском кабинете всего несколько раз.
Он что-то читал — наверно, полосу, — пригласил меня сесть и долго молчал, размашисто вычеркивал и вписывал. Потом расчистил перед собой стол. А мне все в нем нравилось: широкие жесты, глубокие складки, идущие от носа к подбородку, — суровое лицо с умными глазами.
— Что думаешь делать? — спросил он.
Еще под обаянием собственного ощущения от только нами понимаемой близости я ответил вполне искренне:
— Ругали меня вчера за дело, конечно, очерк не получился, надо поехать, выйти в море дней на десять, чтоб все понять изнутри, знаете, А. Л., газетный штамп до добра не доведет — за ним пустота, как бы не пропасть…
Он уставился на меня, ничего не услышав.
— Тебе надо работу искать, вот что.
— Какую работу? — на сей раз я не понял. — Я ведь и говорю…
— Вот-вот, подумай, а я, может, чем помогу,
