на грязный бруствер и уткнув лицо в ладони. Стало муторно и самому, подумал: «Господи, кончилось бы уже, что ли!» Он положил руку на вздрагивающее плечо Снегирева, но ничего не сказал — что тут было говорить? Подошел Постников, тоже стал рядом. Молча. И так стояли на своих местах Сыромятников и Лущилин, Останцев и Заломов, и старшина, который «шипел», выдавая гранаты, и подносчики, и все на участке роты и даже батальона.
То же было и у итальянцев, и там солдаты, взводные, ротные ловили этот затихающий в жалобе голос жизни, уходящий в сырость и мглу.
— А-а-а…
— А-а…
И казалось, что это уже стонет не человек, брошенный всеми, а сама земля, израненная, изрытая, расколоченная за лето минами и снарядами, освистанная пулями и обвытая бомбами — темная, мокрая, голая, сиротливая земля войны, жалуясь на неразумие людей, которых она сама породила. Десятки миллионов лет шлифовала она трудным опытом лучшее свое произведение — человека и не нашла защиты от сумасшедших и маньяков…
Прошла еще минута, две, три. Было около полуночи. И чьи-то нервы не выдержали: брызнула пулеметная очередь, за ней еще и еще, ударили минометы, взлетело несколько осветительных ракет, багровый свет заплясал на облаках, и все вошло в привычную норму — норму войны…
Двести пятьдесят тысяч — четверть миллиона! — итальянцев сидели на Дону в дивизиях «Сфорцеско», «Пассубио», «Торино», «Челере», «Кассерия», в бригадах чернорубашечников, На них быстро надвигалась катастрофа, но, пораженные слепотой самоуверенности, убаюканные обещаниями Гитлера, итальянские генералы не видели ее.
Четырнадцатого ноября 1942 года командующий итальянскими войсками генерал Мессе докладывал итальянскому министру иностранных дел: «…большевики не имеют достаточно сил, чтобы предпринять действия крупного калибра».
Двенадцатого ноября 1942 года в германском генштабе была дана следующая характеристика состояния советских войск между Доном и Волгой: «Пока еще не вполне выяснилась общая картина группировок противника по месту, времени и масштабам… Для развертывания широких операций противник, по-видимому, не располагает достаточным количеством сил».
Девятнадцатого ноября 1942 года с плацдарма от Еланской до Серафимовича и Клетской, а через день от Волги, со стороны Рынок — Сарцинские озера, советские войска перешли в контрнаступление с ближайшей задачей окружения сталинградской группировки немцев. После этого удара у гитлеровской военной машины навсегда была выбита передняя скорость. Остался только задний ход.
«Армия разваливалась с нарастающей быстротой — она не представляла собой больше военной силы, а была лишь массой измученных людей, которым день приносил еще большие муки. И я вновь и вновь задавал себе вопрос: ради чего приносятся эти кровавые жертвы, за что мы платим столь дорогой ценой, обрекая на верную смерть наших людей?
Мы сеяли горе и смерть, и сейчас они безжалостно повернулись против нас самих. Степь у Дона и Волги впитала в себя потоки драгоценной человеческой крови. Здесь нашли свою могилу сотни тысяч людей; немцы, румыны, итальянцы, русские и представители других советских народов. Русские тоже, безусловно, принесли чудовищно высокие кровавые жертвы в этой жестокой Сталинградской битве. Но они, защищая свою родину от чужеземных захватчиков, знали, за что они отдавали свои жизни».
Иоахим Видер, «^Катастрофа на Волге. Из воспоминаний офицера-разведчика 6-й армии Паулюса»
«Шестнадцатого декабря советские войска опрокинули фронт итальянской армии. Семнадцатого декабря развалился весь фронт, а восемнадцатого к югу от Богучара сомкнулось кольцо сил, действовавших с запада и с востока… Многие штабы стали сниматься с места, теряя всякую связь с войсками. Части, атакованные танками, пытались спастись бегством врассыпную… Артиллерия и автомашины были брошены. Многие офицеры срывали с себя знаки различия, солдаты бросали пулеметы, винтовки, снаряжение, всякая связь с войсками оказалась порванной…»
Джусто Толлои, майор при штабе 8-й итальянской армии
БЕЛЫЙ АНГЕЛ В ПОЛЕ…
— Что там, Марчелло?
— Снег, господин майор.
— Все еще идет?
— Идет.
— Сильный?
— Пылит, как на мельнице.
— А мороз?
— Бодрящий, господин майор.
— Точнее нельзя?
— На двух ногах не постоишь. Приходится поднимать то одну, то другую.
— Я спрашиваю — какой мороз?
— Для русских, господин майор, это, наверное, так себе, наплевать. А наша итальянская армия, так думаю, занимается сейчас утренней гимнастикой: шаг на месте, правой, левой, руки в стороны, руки вперед. Только вверх нельзя — русские поняли бы это как сдачу в плен.
— Ладно, дай умыться…
Марчелло Пасторелли пошучивал, по обыкновению, и даже тонкие губы складывались в улыбку, обнажая металлический зуб, и черные маслянистые глаза щурились, а на самом деле его томили тревожные предчувствия. Они появились давно, наползали неощутительно и усилились с тех пор, когда крепкие, синеватого свечения заморозки прибелили редкую, с лета выжженную траву на высотах. А пожалуй, что и раньше — когда над Доном стали всплывать густые, серые понизу и осветленные сверху туманы. Рождаясь еще в предрассветных сумерках, в зеленоватой стеклянности воздуха и воды, они слоились полосами и пятнами, будто Дон подогревали снизу, вроде котелка кофе; к восходу солнца уплотнялись, текли, похожие на дымовую завесу. Все левобережье с полями, логами, перелесками, станицами, лежавшими в ясную погоду как на ладони, исчезало; становилось похоже, что землю разломили, будто буханку казацкого хлеба, и одна половина провалилась в тартарары, а другая с ними, итальянцами, и несколькими дивизиями русских на плацдарме осталась. И начинало мерещиться, что там, за туманом, сходные с привидениями, движутся русские солдаты в белых балахонах и несутся белые же, облитые известкой танки, — им, итальянцам, говорили, что такая тут война зимой. Подумать только! И вся эта чертовщина мало того что заставляла скрести затылок, но и снилась по ночам, когда он ворочался на своей
